Иди со мной

Я добыл самую красивую во всей Гдыне женщину, так что он желал иметь ее, ибо, благодаря этому, каким-то образом сделался бы мной.

Люди меняются, превращаясь в людей, например, Дастин – в меня.

Пока же что они элегантно кушали, разговаривали.

Хелена спросила, что он, собственно, делает в Штатах, ведь он уже не работает в посольстве и на приемах его искать напрасно. Настроение Едунова испортилось, он сказал, что об этом они говорить не станут, поскольку он выполняет важные задания большой степени секретности. Этой информации должно хватить. Хелена смеялась.

Где мой муж, спрашивала, где я – Николай Нарумов?

Вместо ответа Едунов извлек из себя каскад комплиментов. Это ведь какое громадное достижение: получить высшее образование в Америке, хотя на свет появилась в портовой дыре где-то в стране народной демократии. Да еще и открыла собственный кабинет, работала столько лет, даже будучи в положении, даже сейчас, после рождения ребенка. Как там сынок? Растет здоровым?

Хелена ела рыбу и прятала испуг.

Едунов говорил про дом в Крофтоне, о пациентах, о выездах с животом под штаб-квартиру Фирмы. Он знал о ней все.

Она повторила свой вопрос: жив или нет, только теперь ответ сделался ясным: живу, как и каждый отец, в собственном сыне.

Мать вспомнила, что пришла сюда не ради забавы, раз уж Едунов так хорошо знает ее жизнь, то знает и то, насколько она занята. Она хочет правды. Какой угодно. Услышит ее и уйдет, больше он ее не увидит.

Едунов ожидал чего-то совершенно противоположного. Он наклонился через стол, положил свою ладонь на ее ладони и произнес с весельем, построенным на страхе, что да, ему известно, что со мной произошло. Он никому об этом не говорил. Хелена одна узнает, но если даст кое-что взамен.

Чего он хотело, легко догадаться.

Мать забрала руку, Едунов обошел стол и опустился перед мамой на колени. Коснулся ее ног, ища дороги к внутренней части бедер. А у Хелены все еще была рыба во рту.

Едунов сказал, что не сделает ей ничего плохого, наоборот, всех, что были у него до сих пор, он осчастливил.

Он бы и упал на Хелену, но ему не хватало руки, чтобы опереться. Пытался целовать, хватал за бедро, лапал грудь через блузку.

Мать оттолкнула его, но он, все же, был тяжелым, а когда навис над ней, словно ночной кошмар, с действующей рукой на краю стола, крикнула, что скорее уж легла бы с обезьяной, чем с таким уродом, и наверняка у него всего лишь половинка члена.

Едунов ударил ее кулаком в лицо, разорвал блузку, схватил бутылку и плеснул вином в лицо моей Хелены. Ах, мой хуй ей не нравится, так будет бутылка, а хуя такая блядь и не заслуживает. И тут же завыл, словно бы уселся на раскаленных углях.

Хелена вонзила ему вилку в руку, да так, что столовый прибор пробил ее навылет.

Мать поднялась, а Едунов все так же стоял на коленях, одуревший от боли и от того, что его застали врасплох, с этой своей лапой, которую он держал на высоте лица. Он глядел на кровь, на неподвижные пальцы той единственной руки, которая еще секунду назад была здоровой.

Хелена забрала сумочку и фотоаппарат, она отступала в глубину дома. Потерявший соображение Едунов полз на коленях и обещал ее убить.