Нагрянул на чум пустой и ограбил. За долги какие-то. Есть же совесть у людей…
У Нюргуны потемнело в глазах. Вот какова месть Хохунчи! Что же будет теперь с Буокаем, с его сыном?
— А сюда… от князя не приезжали?
— Сюда нет. Поблизости где-то шныряли. Узнали, что ты при смерти, махнули рукой и убрались восвояси. Слух распустили, будто ты шаманка, колдовать можешь. Послушай, — старуха с надеждой наклонилась к Нюргуне, — может, и правда? Ты не таись, ты мне лучше скажи: вернется мой Дмитрий, аль нет? Навеки его лекарь угнал, аль так, на время?
— Никакая я не шаманка, Мироновна. Врут они.
— Да я так и думаю, — разочарованно вздохнула старуха.
— А ты не переживай. Вернется твой сын.
— Ну! Почему так говоришь? Может, во сне видела?
Нюргуна улыбнулась.
— И во сне не видела, а говорю — вернется.
— Твоими б устами…
Нюргуна рассмеялась.
— Да разве ж может к такой матери сын не вернуться!
Буокай смиренно сидел в углу, сложив на коленях обветренные красные руки. Трубка его давно погасла. Всем своим видом старик выражал глубокое раскаяние. Нюргуна ни в чем не упрекала его.
Нет, просто охотник сам, увидев ее опечаленное лицо, вдруг ощутил, в какой пропасти оказался. Действительно, теперь у него не было ни чума, который разграбил Хохунча, ни всей зимней пушнины, пропитой и проигранной в карты. Пушнина же была просто необходима, чтобы оплатить проезд Нюргуны на юг. Кто согласится задаром везти, да еще и кормить ее долгие месяцы дороги?
Выход нашелся неожиданно, но был он таким, что говорить Нюргуне Буокай побаивался. Поэтому старик начал издалека — именно с того, что у них кончилась пушнина.
— Понимаешь, дочка, — бормотал он, пряча глаза, — однако, потратился я… Лекарь проклятый обобрал. Да еще дружки его. Словом, нет у нас ни одного песца. Горностая тоже нет.
Нюргуна молчала. Она поняла невысказанную мысль старика. Значит, ее побег из тундры, месяц болезни — все это напрасно…
— Вот я того… подумал: а не вернуться ли в тундру? — с надеждой сказал охотник. — А? Чум смастерим, небольшой труд. Были бы руки, все будет… Хохунча, наверно, больше приставать не станет. Грех ему теперь в родню набиваться.