Когда нам семнадцать

На всем скаку я развернул коня, и Омголон, словно понимая, что ему делать, помчал к эшелону.

Мы не сразу нашли окутанную дымом и пылью теплушку. Ушло время и на то, чтобы попасть в нее — вагонную дверь защемило. И когда снова выехал в поле, я увидел, что мы с Омголоном одни. Те, что полегли на землю в начале бомбежки, нашли для себя места более скрытные и притаились, а конников и след простыл. Гонимый страхом, я направил коня наугад к лесу.

И тут случилось то, чего я так опасался. «Мессеры», сделав еще один заход над эшелоном, беспорядочно разбрелись по небу, и вдруг один из них заметил меня. Я понял это сразу, как только за моей спиной раздались угрожающие повизгивания пуль. Омголон дико заржал и еще быстрее понесся по полю. Но не зевал и «мессер». Тяжело развернувшись, он шел к нам теперь уже спереди. Он походил на огромную хищную птицу, которая, опускаясь, знала, в какой момент ей прикончить жертву. Самолет спикировал так низко, что под плексигласовым колпаком его кабины я ясно увидел лицо немецкого летчика.

Я что-то скомандовал коню. Нет, тогда я, наверное, просто закричал, не отдавая себе отчета, и конь сделал такой резкий скачок в сторону, что «мессер» буквально проскользнул над нами, обдав ревом и вихрем воздушного вала. Где-то уже позади себя я услышал пулеметную пальбу.

Омголон во весь опор летел к лесу. Я уже думал, что опасность миновала. Однако это оказалось не так. Откуда-то сбоку «мессер» посылал очередь за очередью, и вот пулеметная дробь раздалась совсем рядом.

В тот миг я круто осадил коня. Летчик-фашист снова промахнулся. Но теперь мы скакали уже не к лесу, а в открытое поле, и было ясно, что «мессер» не отстанет от нас.

И он действительно не отставал. Делая развороты, он снова пикировал. Пули взвизгивали то справа, то слева, то спереди, я видел, как землю вспарывали серые фонтанчики пыли. Мой черный конь, каким-то чутьем угадывая, откуда нападет крылатый враг, на скаку шарахался то в одну, то в другую сторону и усилием ног мгновенно гасил движение, когда надо было остановиться.

Обезумевший от ярости фашист сбросил на нас остатки бомб и открыл беспорядочную пальбу из пушки. Он гонялся за нами до тех пор, пока не врезался в землю и не взорвался в подсолнуховом поле где-то метрах в двухстах позади нас. Немецкий летчик не смог вывести самолет из пике.

…Сознание того, что немецкого самолета над нами уже нет, пришло ко мне не сразу. Взрыв «мессера» походил на бомбовый удар, и мне показалось, что за нами гонятся уже не один, а несколько самолетов. Я инстинктивно пришпорил коня, и только когда над степью заполыхало яркое пламя и его отсветы легли на нашем пути, стало ясно: это «мессер». «Туда тебе и дорога», — подумал я и остановил Омголона. Над безмолвной, уходящей в предвечернюю мглу степью пылал окутанный черным дымом гигантский костер.

Я спешился. Омголон стоял, широко расставив ноги и тяжело вздымая взмыленные бока — они, как кузнечные мехи, учащенно, даже как-то лихорадочно сходились и расходились под седлом, ноги нервно дрожали, а в глазах затаился ужас.

Я отпустил подпруги и стал выводить коня. Он еле волочил ноги, а потом и вовсе остановился. Я потянул за повод сильнее: надо было, не теряя времени, идти искать затерявшийся в степи эшелон. Конь, оскалив зубы, яростно мотнул головой и не сдвинулся с места. Не только бешеной скачкой, но и страхом он был обессилен. Дрожь не проходила, и он вдруг припал на задние ноги. Из бабки левой передней ноги сочилась кровь, на ней не было подковы. Протяжно вздохнув, Омголон лег на бок, и мне пришлось тут же снять с него седло.

— Омголон! — Я смотрел в глаза коня и не знал, что мне делать. Бросить его и идти к эшелону одному, а потом вернуться? А дальше?..

Напрягая зрение, всматривался я в бугристую порыжелую степь, надеясь увидеть хоть одну живую душу, но, выжженная солнцем, она казалась мертвой. Только клубы густой черной гари живыми призраками расползались по холмам. Омголон, лежа у моих ног и вытянув шею, ловил ноздрями непонятные ему запахи. Разве мог я оставить его, такого беспомощного?

Мгла над степью сгущалась. Над горизонтом нависли темные тучи. Не в силах преодолеть усталости, я сел рядом с конем и вдруг почувствовал, как на меня точно навалилась каменная тяжесть.

Омголон издал глухой, протяжный стон. Я не сразу понял, что это он. Глаза его были закрыты, и он стонал во сне. «Бедный, бедный, сколько же тебе пришлось вынести в этом страшном поединке? А если б не ты?..» Я припал к шее коня и вдруг ясно, во всех подробностях вспомнил зеленый луг и ту тихую, ласковую июльскую ночь на Амуре. Теперь этого уже не вернешь.

Невольно веки мои сомкнулись, и, когда я открыл глаза, стоял уже вечер. В сгустившейся мгле неясным пятном проступали обломки сгоревшего «мессера».

Надо было что-то предпринимать, но что? Немецкий самолет загнал нас с Омголоном неведомо куда, и в эшелоне, наверное, считали меня погибшим. Заметили и пламя в степи, да разве время сейчас разбираться? Все, кто остался в живых, наверное, приводили в порядок эшелон, чтобы двигаться к фронту. А может, они уже двигались туда?

Но тут Омголон неожиданно приподнял голову, и в темноте я увидел, как «застригли» его уши. Что это означало? Преодолевая усталость, я приподнялся, вслушиваясь в степную тишину, но ничего, кроме шорохов ветра, не услышал. Но вот донесся далекий конский топот… С каждой минутой он нарастал, становясь громче, отчетливей, и уже вскоре можно было понять, что это всадники и скачут они прямо на нас. Сколько их — двое, трое? Не все ли равно. Может, это ребята из нашего взвода, и они разыскивают, нас с Омголоном?

Показались два силуэта. Всадники. Один повыше, другой пониже. «Да это же Свенчуков и Карпухин!» — мелькнуло в голове.

— Сюда… Сюда-а! — крикнул я и, видно, так громко, что тотчас услышал ответный голос нашего эмтеесовского кузнеца: