– А Мамаша Бенни? – спросил Филипп. – Неужели мы её больше не увидим?
– Думаю, что нет, – Оливия покачала головой, скрыв от инспектора улыбку. – Скорее всего, она лишь хотела устранить последствия выходки Эффи и обнаружила тайник Люсиль совершенно случайно. Искушение оказалось чрезвычайно велико, и с этого момента миссис Бенджамин не знала ни дня покоя. То, что я слышала о Геркулесе, заставляет подозревать, что ей пришлось немало от него натерпеться. Её подвела сентиментальность – убить дрессированную птицу, которая была полноценным членом труппы, у неё не хватало духу, но и признаться в краже она никак не могла. Мне, конечно, стоило раньше обратить внимание на гобелены, которые Люсиль развесила в гримёрках, и переговорить с мальчишкой из зверинца, – повинилась Оливия.
– Какие ещё гобелены, господи? – вскричал Тревишем, хватаясь за голову.
– Вы можете не писать этого в отчёте, инспектор, – предложила Оливия, – но жемчужина, которую так долго искали, была спрятана в цветочном горшке под гобеленом с изображением грифона. Считается, что они стерегут сокровища, вот только Люсиль не учла, что именно грифоны запряжены в колесницу Немезиды, и именно они вращают колесо судьбы. А сейчас, судя по всему, сокровище охраняет дунайский кудрявый гусь Геркулес, которого не сумела одолеть даже миссис Бенджамин.
– Грифоны, гуси, колесницы, колёса судьбы… Боже, да чтобы я ещё хоть раз связался… Гатри! – взревел инспектор Тревишем, и вид у него сделался совсем больной. – Гатри! Почему вы ещё здесь? Где эта чёртова птица?!
Эпилог
В начале нового, 1936 года, инспектор Тревишем всё-таки получил вожделенное повышение и личный кабинет в здании из красного кирпича на набережной Темзы, что близ Вестминстера. А вот сержанта Гатри, несмотря на то, что он, вспомнив детство, проведённое на ферме, вооружился холщовыми рукавицами и бутылью касторового масла и собственноручно добыл бесценный экспонат, сохранив Геркулесу жизнь (но, к сожалению, не достоинство) всё равно разжаловали в констебли. По этому поводу он выслушал немало уничижительных замечаний и от миссис Гатри, и от её матушки, и двух её сестриц, отличавшихся семейной склонностью к длинным саркастическим тирадам.
Илайя, присматривавший за зверинцем, с закрытием мюзик-холла на Гроув-Лейн тоже лишился работы, зато получил неожиданный подарок – откормленного гусака Чарли. Чарли был не слишком артистичен, нрав имел неуживчивый и склочный, но большая семья Илайи, в которой помимо него было ещё пять сестёр и два брата, привередничать не стала и прекраснейшим образом зажарила гуся на Рождество. Осуждать их сложно, ведь тем, кто свёл близкое знакомство с голодом, чужда сентиментальность.
Горничная Элис так и осталась горячей поклонницей однотипных голливудских лент, что снимаются быстро и неряшливо в дешёвых павильонах, и с удовольствием тратила свои немногочисленные шиллинги и выходные дни на леденцы и походы в кинотеатр, где брала всегда самые лучшие билеты. Жизнью своей она была вполне довольна: Элис теперь служила у настоящей киноактрисы – взбалмошной и нервной красотки, скроенной по заокеанскому лекалу, которая уверенно набирала популярность в киношных кругах и отдавала горничной свои платья и шляпки, как только те выходили из моды. Обязанности Элис были не в пример легче, чем на прошлом месте, жалованье выше, ну, а то, что хозяйка порой будила её далеко за полночь, чтобы послать за шампанским или льдом для коктейлей, так что с того?
После исчезновения Мамаши Бенни и отъезда Рафаила Смита на континент труппа странствующих артистов, связанная, как когда-то казалось, нерушимыми узами, распалась.
Марджори Кингсли неожиданно устроилась лучше всех – её необычный сценический талант мгновенного перевоплощения привлёк одного из ведущих антрепренёров Лондона, и вскоре по всему Вест-Энду были расклеены афиши с её именем и портретом в полный рост во фраке и нелепом кудлатом парике. Публика валом валила на её номера, а размеры гонораров превосходили самые смелые ожидания. В прошлом остались и вечные переезды, и угнетающее безденежье – Марджори наконец обрела уверенность и в себе самой, и в завтрашнем дне. Спасение не слишком красивых женщин – возраст – она встретила с благодарностью, и с молодостью попрощалась без сожалений. С годами она ещё больше располнела, фигура её приобрела величественность, манеры – некоторую томность, порождённую профессиональным успехом и востребованностью. В личном плане судьба её сложилась не так блестяще, но тем не менее после нескольких неудачных романов она обрела тихое счастье с человеком, далёким от театральных подмостков и отличающимся добротой и искренностью. Мистер О’Тулли был выходцем из большой и дружной ирландской семьи и то, что для кого-то могло бы стать весомым недостатком, Марджори посчитала неоспоримым достоинством. Многочисленное неугомонное потомство сестёр и братьев мистера О’Тулли обожало тётушку Марджи, а свекровь, женщина простая, но чуткая, распознав в невестке неизбывное внутреннее сиротство, отнеслась к ней с материнской нежностью и теплотой.
Дальнейшая судьба её подруги Эффи Крамбл тоже сложилась удачно. Получив место одной из сорока девушек в танцевальном ревю, она, словно рыбка, до сих пор томившаяся в тесной стеклянной банке и выпущенная на речные просторы, оказалась в своей стихии. «Ты и не представляешь, Марджи, как я счастлива! – писала она подруге в перерывах между репетициями. – Да, у нас очень строгие правила насчёт выпивки и мужчин, чуть что, вылетаешь из программы сразу, но ты же меня знаешь – на самом деле мне не нужно ни того, ни другого! Я очень выносливая, Марджи, моё тело – сплошные жилы. Я могу танцевать сутками напролёт, и распорядительница миссис Кудрилл (жуть какая дотошная, но меня-то ей не подловить!) сказала, что если я буду продолжать в том же духе, то скоро меня переставят в первый ряд вместо носатой задаваки Мэделин (представляю, как та взбеленится!)».
Эдди Пирсу, к сожалению, не так повезло, как его бывшим коллегам. Долгое время он исполнял крошечные роли в репертуарных театрах и безуспешно обивал пороги театральных контор, но танцоров в Лондоне всегда было с избытком, и отказы один за другим сыпались на его белокурую голову. Он уж было совсем отчаялся, но вскоре неожиданно для самого себя получил заманчивое предложение сняться в киноленте о нелёгких буднях представителей высшего класса. Картина не пользовалась шумным успехом, но внешность Пирса, как и его отличные манеры и способность ладить на съёмочной площадке со всеми (и даже с первым помощником режиссёра) сослужили ему добрую службу. От Пирса не ждали многого, и роли он получал небольшие, но кое-что подзаработать сумел. С присущей ему обстоятельностью он изучил многообещающую индустрию кинематографа изнутри и с умом вложил свои накопления в акции Associated Talking Pictures, превратившейся к 1942 году в одну из самых крупных киностудий Великобритании. Он с теплотой вспоминал о своём сценическом прошлом, но на сцене, как и на съёмочной площадке, больше не появился. Будучи уже весьма в зрелых годах, Эдвард Пирс женился на юной актрисе, отдалённо напомнившей ему Люсиль Бирнбаум, воспоминания о которой он так и не сумел изгнать из памяти и сердца. Брак этот было нельзя назвать счастливым, но супруга подарила ему прехорошенькую улыбчивую малышку, которой дали имя Беатрис, хотя все звали её Бетти, и с рождением дочери жизнь его озарилась подлинным светом радости.
Джонни Кёртис тоже распрощался со сценой. Несколько лет его бросало из одной авантюры в другую, но в конце концов годы усмирили его, и он осел на судостроительной верфи в Белфасте, куда его устроил старинный дружок, в прошлом ипподромный «жук» и ловчила. Как ни странно, но Джонни, оказывается, был рождён для этой тяжёлой работы и снискал заслуженное уважение товарищей. Дальнейшая его жизнь была нелёгкой, но честной, и всякий день, возвращаясь домой к жене и трём сыновьям, он испытывал чувство удовлетворения. Лишь изредка, в пабе, когда приятели подначивали его и просили показать степ, в груди возникало неясное томление, но такое бывало нечасто. На верфи его прозвали Танцор Джонни, и это было даже приятно.
Лавиния Бекхайм всё-таки дождалась, когда для них с Арчи загудят свадебные колокола. Морозным январским днём, когда прозрачное небо становится похожим на донце стеклянного кувшина, они сочетались браком в церкви Святого Дунстана, что на Флит-стрит, и щёки невесты румянил жар искреннего чувства, а жених, похудевший и сменивший роскошный фрак и белоснежную манишку на шевиотовый костюм и серую сорочку, держался со скромным достоинством и взгляд его был прикован лишь к возлюбленной, возвращённой ему милосердным Господом. Близнецы получили от четы Баррингтон пространное письмо и стопку фотографий, каждая из которых была оправлена в лакированную картонную рамку, а Оливии достался кусок свадебного пирога, который Лавиния на полном серьёзе рекомендовала той положить под подушку, чтобы увидеть во сне суженого. Вскоре после бракосочетания мистер и миссис Баррингтон открыли в Клапеме театральную школу для одарённых детей, и дела, по слухам, шли у них вполне сносно.
Спустя месяц в той же самой церкви принесли обеты верности друг другу Имоджен Прайс и Гумберт Пропп. Злопыхатели (коих немало в театральной среде) утверждали, что Имоджен мудро выбрала супруга – ей даже не пришлось спарывать инициалы с белья и носовых платков. Казалось, никто не мог предположить, что заносчивая красотка Имоджен с полной искренностью примет предложение руки и сердца от небогатого и не слишком привлекательного внешне джентльмена средних лет. Никто из них не знал, какая перемена произошла с ней в тот день, когда все её мечты о большой сцене пошли прахом. Гумберт Пропп, не отличавшийся обычно красноречием, нашёл тогда для неё единственно верные слова и она, как истинная актриса, умеющая даже в плохой пьесе распознать хорошую роль для себя, ответила согласием.
В качестве свадебного путешествия супруги посетили Йоркшир и уехали оттуда втроём, с маленьким Ричардом, которому предстоял большой жизненный путь. Имоджен никогда больше не вышла на сцену, для неё дверь в этот сверкающий огнями и полный взлётов и падений мир захлопнулась навсегда, но она сумела распахнуть её для сыновей.
Она на всю жизнь сохранила любовь к театру и тонкий девичий стан, и когда её старший сын, Ричард, дебютировал на сцене Национального театра в роли Гамлета, и когда младший, Генри, тоже ставший впоследствии известным театральным актёром, удостоился высшей королевской награды за вклад в театральное искусство, Имоджен – уже в летах, уже научившаяся не требовать, а быть благодарной жизни за её дары, – наконец призналась себе, что ни о чём не жалеет.
– Ты знаешь, хотя в карманах моих теперь свистит ветер, а я всё-таки ни о чём не жалею, – сказал Филипп сестре, когда близнецы как-то по-весеннему погожим деньком решили прогуляться по Раскин-парку и завернули на Гроув-Лейн.
Он остановился напротив величественного здания театра и, придерживая шляпу, взглянул на шпили узких башенок, пронзающие облака. Массивные двери с полукруглыми ручками были заперты, афишная тумба пуста, но объявление на окошке кассы сообщало, что вскоре тут откроется кинотеатр на семьсот пятьдесят мест.
ebooksa