Зима в Мадриде

— Простите. Послушайте, я заплачу, чтобы их почистили, я… — Барбара запнулась, весь испанский вылетел у нее из головы.

Потом она услышала рядом с собой этот тягучий голос:

— Извините, вы англичанка? Могу я чем-нибудь помочь?

— О нет, нет, все в порядке.

Официант кое-как привел себя в порядок. Помимо испорченных брюк, Барбара предложила заплатить и за пролитое вино, и он, умиротворенный, ушел за вторым бокалом. Барбара нервно улыбнулась англичанину:

— Какая глупость! Я всегда такая неловкая.

— Всякое бывает. — Незнакомец протянул ей руку.

У него были тонкие загорелые пальцы, запястье покрыто светлым пушком, который под лучом солнца вспыхнул золотом. Вторая рука была загипсована от середины плеча до запястья. Большие глаза напоминали темные оливки, совсем как у испанцев.

— Берни Пайпер, — представился мужчина, с любопытством ее разглядывая. — Вы оказались далеко от дома.

— Барбара Клэр. Да, боюсь, что так. Я здесь с Красным Крестом.

— Не возражаете, если я к вам присоединюсь? Только я уже много недель не говорил ни с кем по-английски.

— Знаете, я… Нет, прошу вас.

Так все и началось.

Три дня назад Барбаре позвонил сотрудник редакции «Дейли экспресс» в Мадриде и сказал, что есть один человек, который способен ей помочь. Его зовут Луис, и он готов встретиться с ней в каком-нибудь баре в Старом городе в понедельник после полудня. Она попросила позвать к телефону Маркби, но того на месте не оказалось. Положив трубку, Барбара с интересом подумала, прослушивают ли телефон. Сэнди говорил, что нет, но ходили слухи, будто такой участи не удалось избежать ни одному иностранцу.

После завтрака она вернулась в свою комнату. Туалетный столик с зеркалом и ящиками — вещь XVIII века — они вместе с Сэнди купили весной на рынке Растро. Вероятно, в начале Гражданской войны его стащили из какого-нибудь богатого мадридского дома. По воскресеньям на рынке можно было видеть семьи, которые охотились за своей украденной фамильной собственностью. Мебель уходила за гроши, теперь в цене были продукты и бензин.

Столик достался им с ключом, и Барбара использовала запирающийся ящик для хранения личных дорогих ей вещей. Там лежала фотография Берни, сделанная незадолго до отъезда на фронт в фотостудии с шезлонгами и пальмами в горшках. Берни стоял в форме, скрестив на груди руки, и улыбался в камеру.

Какой же он был красавец! Обычно люди говорят о женской красоте, но Берни был необыкновенно хорош собой. Барбара давно не смотрела на снимок, это до сих пор причиняло ей боль, она оплакивала Берни так же горько, как и прежде. Только теперь к печали примешивалось чувство вины перед Сэнди, который спас ее, вернул к жизни, но то, что она пережила с Берни, было ни с чем не сравнить. Барбара вздохнула. Не стоит слишком надеяться, не стоит.

Ее до сих пор удивляло, как мог Берни ею заинтересоваться. Тогда в баре она, наверное, выглядела жутко: курчавые волосы стоят дыбом и еще этот заношенный старый свитер. Барбара сняла очки, решила, что так ее можно назвать довольно симпатичной, и снова их надела. Как часто бывало, даже когда она погружалась в мечтания о Берни, мысль о собственной непривлекательности тянула за собой неприятные воспоминания. Обычно Барбара старалась заглушить их, но это пропустила и в результате снова будто очутилась на краю пропасти. Милли Говард со своей компанией одиннадцатилеток окружили ее на школьном дворе и кричат: «Рыжая-бесстыжая, рыжая-бесстыжая!» Если бы не очки, выделявшие ее среди одноклассников, если бы она не краснела и не заливалась слезами по малейшему поводу, началась бы вообще эта травля, длившаяся годами? Барбара закрыла глаза и увидела свою старшую сестру, ослепительную Кэрол, которая унаследовала светлые волосы матери и ее же лицо в форме сердечка. Кэрол шла через гостиную их маленького дома в Эрдингтоне, отправляясь на свидание с очередным мальчиком. Она промелькнула мимо Барбары, обдав ее парами духов. «Ну разве она не красавица?» — сказала мать отцу, пока сердце Барбары обливалось завистью и истекало грустью. Через некоторое время она не выдержала и рассказала матери, как девочки дразнят ее в школе. «Внешность не главное, дорогая, — ответила ей мать. — Ты гораздо умнее Кэрол».

Барбара прикурила еще одну сигарету, руки у нее дрожали. Мама и папа, Кэрол и ее симпатичный муж-бухгалтер сейчас находились под бомбежками. Молниеносная война докатилась до Лондона и понеслась дальше: в купленном на вокзале, тщательно отцензурированном выпуске «Дейли мейл» недельной давности Барбара прочла о первых налетах на Бирмингем. А она здесь, сидит в прекрасном доме, ковыряет старые душевные раны, когда ее родные сейчас, может быть, бегут в бомбоубежище. Это было так ничтожно, что Барбара устыдилась. Иногда она размышляла, все ли в порядке у нее с головой, не сумасшедшая ли она. Встав, Барбара надела жакет и шляпу. Она убьет немного времени в Прадо, а потом узнает, что известно этому человеку. Последняя мысль дала ей желанное чувство осмысленности своих действий.

В художественной галерее Прадо ее встретили голые стены — бóльшую часть картин сняли, чтобы сохранить, во время Гражданской войны, и обратно вернулись пока далеко не все. В залах было сыро и холодно. Барбара съела невкусный ланч в маленьком кафе, потом сидела и курила, пока не настал момент уходить.