Служба в Преображенском полку все больше тяготила его… Среди гвардейских офицеров, богатых прожигателей жизни, он оставался чужаком. Державин написал прошение о переводе из гвардии в армию с повышением в звании. Но начальство хранило молчание. Все офицеры, служившие в следственной комиссии, уже получили щедрые дары и награды, лишь он оставался ни с чем. За него некому было похлопотать, Григорий Потемкин еще не простил ему курьезный случай на параде.
Пришлось самому обивать пороги кабинетов начальства. Наконец вышел приказ:
"По причине неспособности к военной службе перевести поручика Гавриила Державина из гвардии на гражданскую службу в звании коллежского советника. За участие в подавлении пугачевского бунта пожаловать Державину поместье в 300 душ в Белоруссии, в Себежском уезде".
Награда была весьма скромной по сравнению с тем, что получили другие, менее заслуженные офицеры. Он тут же заложил поместье, надеясь погасить долг в Дворянском банке. Но куда там! Белорусское именьице стоило лишь 5000 рублей.
Державин был направлен в Сенат, на должность заместителя начальника канцелярии департамента государственных доходов. Новая служба требовала внимания и аккуратности, но эти свойства у него были в крови. Сослуживцы и начальник департамента, генерал-прокурор князь Александр Алексеевич Вяземский, были им весьма довольны. Однако приятели предупредили его, что князь на дух не переносит стихи и вообще все виды искусства: "Если хотите быть с ним в хороших отношениях, не вздумайте сказать ему, что вы поэт!" Но Державин все-таки умудрился вызвать на себя гнев начальства, хотя и по другому поводу.
В ту пору здание Сената перестраивалось, работа кипела, пахло краской и строительной пылью. Вяземский назначил своего нового чиновника курировать оформление зала общего собрания.
— Смотри, Гаврила Романыч, чтоб там все было чинноблагородно! Без легкомыслия! Поди, не театр!
Державин с увлечением взялся за работу. Познакомился с архитекторами, художниками и ваятелями и даже порой давал им дельные советы. Особенно ему нравился центральный барельеф, изображавший императрицу Екатерину в образе Минервы, которая торжественно вводила богиню Истину в храм Правосудия. Когда все было готово, Державин пригласил начальника "принять объект". Генерал-прокурор внимательно оглядел картины на стенах, а потом вперил взор в барельеф, расположенный в торце залы, на самом видном месте. Лицо Вяземского, доселе благодушное, вдруг посуровело.
— А это еще кто?!
— В шлеме и латах? Минерва…
— Нет, я про другую!
— Истина, ваше превосходительство.
— А почему она… гм… без одежды?
— Истину принято изображать обнаженной, ваша светлость! Есть даже такое выражение: "голая истина".
Князь с досадой крякнул, подумал, почесал в затылке и изрек:
— Нет, братец… Вели ее немного прикрыть!
Державин улыбнулся. Ему не раз доводилось быть свидетелем того, как в департаменте с ведома Вяземского, а иногда и по его прямому приказу "слегка" прикрывали истину.
На новой службе Державину платили вдвое больше, чем в полку. Но и расходы теперь у него были немалые. В Сенат полагалось приезжать в своем экипаже, и, кроме того, он должен был снять приличное жилье. Волей-неволей приходилось соответствовать статусу.
Через несколько дней пришло долгожданное письмо от Марии Бастидоновой. В учтивых выражениях она благодарила Державина за присланную книгу и приглашала в гости на обед по случаю Рождества Пресвятой Богородицы. Сердце его затрепетало. Вмиг все житейские неурядицы показались ему ничтожным по сравнению с тем, что он вновь увидит Катю.
Он прибыл к Бастидоновым в новом чиновничьем мундире, в собственной карете, окрыленный самыми радужными надеждами, помолодевший и красивый.