Вадим взглянул на Бориса, и тот быстро вышел.
— Церен, тебя Бергяс зовет, — послышался со двора мальчишеский голос.
— Подожди, Церен, — забеспокоилась мать. — Зачем староста может тебя позвать в эту пору? Всех ли телят ты пригнал? Может, они в степи с коровами смешались, молоко сосали? — Булгун со страхом смотрела то во двор, то на разметавшуюся в бреду Нюдлю.
Вадим хоть и не понимал, о чем говорят мать и сын, но тревога их передалась и ему.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Бергяс проснулся, открыл глаза. Он хотел встать, но голова тянула вниз, будто чугунная. Все тело ныло, как у человека, впервые косившего день-деньской. В отверстие для дымохода и боковые щели кибитки пробивались солнечные лучи. Кровать жены, стоявшая слева от входа, была уже убрана. У Бергяса пересохло в горле, но ему лень было встать, чтобы взять со стола кувшин с кумысом. Да и вставать ему не пришлось. В кибитку вошла женщина лет тридцати пяти. Она была по-утреннему свежа, будто цветок, омытый росой. Продолговатое белое лицо, черные лучистые глаза, густые брови, ямочка на левой щеке и тонкая, как у молоденькой девушки, талия. Это была Сяяхля, жена Бергяса. Она поставила ведро с молоком справа от входа, гибко выпрямилась, прошлась по кибитке легкой походкой.
— Сяяхля, налей-ка мне пиалу кумыса, голова трещит. Вчера с улусным попечителем пили водку, араку[16], затем красное вино. Все смешалось, не могу поднять головы. Да, о каких русских гостях вчера толковали? Кто они? Ты ничего не узнала? — спросил Бергяс.
— Как вам не стыдно! — наполняя пиалу, сердито заговорила жена. — Вы натравили этого разбойника Таку на сиротку Церена, ваш сын избил его.
— О чем ты толкуешь? — поднял голову Бергяс.
— У них и без того полно горя, — продолжала Сяяхля. — Не прошло и сорока девяти дней, как умер отец. Сестренка Церена при смерти. Мальчик так тяжело переживает, а вчера ваш сын едва не изувечил его…
— Так ему и надо, — отхлебнув кумыса, заключил Бергяс. — Пусть не связывается со всякими проезжими. Если Церен уже сейчас с ними якшается, когда вырастет, нам покоя от его гостей не будет. — Бергяс наконец вспомнил: да, действительно вечером он вызывал Церена. И было все так…
…Церен уже в сумерках вошел в кибитку и стал у дверей. Бергяс, поджав под себя ноги, грыз баранью кость. Справа от него сидел его брат Лиджи, только он не притрагивался к пище. А слева от Бергяса уселся сын его, Така — крупноголовый, с покатыми, как у бабы, плечами парень. Короткими пухлыми пальцами он крошил в чашку мясо. На небольшом столике — полная пиала араки, в стороне бортха[17] с аракой.
— Ты о чем там шепчешься с русскими, дьяволенок? — строго спросил Бергяс у Церена.
Церен молчал, низко опустив голову.
— С чужими болтать не стесняешься, а когда у тебя спрашивают свои, молчишь, как немой?.. Человек ты или нечистая сила? — крикнул Бергяс и со злостью швырнул обглоданную кость в гулмуту[18].
— Я переводил только то, что спрашивал у приезжих Лиджи, — сказал мальчик.
— А о чем разговаривали, когда вышли из кибитки и пошли в степь? Что они спрашивали у тебя? Зачем приехали? — допрашивал Бергяс мальчика.
— Отец, те русские парни сейчас у него в джолуме, — сказал Така Бергясу и этими словами еще больше разъярил отца.
— Правда? — спросил Бергяс.
— Да, — был ответ.