Архидьякон подпер подбородок рукой и на мгновение задумался. Внезапно он круто повернулся к Гренгуару.
— И ты мне клянешься, что не прикасался к ней?
— К кому? — спросил Гренгуар. — К козочке?
— Нет, к этой женщине.
— К моей жене? Клянусь вам, нет!
— А ты часто бываешь с ней наедине?
— Каждый вечер не меньше часа.
Отец Клод нахмурил брови.
—
— Клянусь душой, что я мог бы прочесть при ней и
— Поклянись мне утробой твоей матери, что ты пальцем не дотронулся до этой твари, — упирая на каждое слово, проговорил архидьякон.
— Я готов поклясться и головой моего отца, поскольку между той и другой существует известное соотношение. Но, уважаемый учитель, разрешите и мне, в свою очередь, задать вам один вопрос.
— Спрашивай.
— Какое вам до всего этого дело?
Бледное лицо архидьякона вспыхнуло, как щеки молодой девушки. Некоторое время он молчал, а затем, явно смущенный, ответил:
— Послушайте, мэтр Пьер Гренгуар. Вы, насколько мне известно, еще не погубили свою душу. Я принимаю в вас участие и желаю вам добра. Так вот, малейшее сближение с этой чертовой цыганкой бросит вас во власть сатаны. Вы же знаете, что именно плоть всегда губит душу. Горе вам, если вы приблизитесь к этой женщине! Вот и все.
— Я однажды было попробовал, — почесывая у себя за ухом, проговорил Гренгуар, — это было в первый день, да накололся на осиное жало.
— И у вас хватило на это бесстыдства, мэтр Пьер?
Лицо священника омрачилось.
— В другой раз, — улыбаясь, продолжал поэт, — я, прежде чем лечь спать, приложился к замочной скважине и ясно увидел в одной сорочке прелестнейшую из всех женщин, под чьими обнаженными ножками когда-либо скрипела кровать.