Безмятежно и величаво расстилалось море; оно вполне заслуживало хвалебных сравнений, которыми награждают его благодушествующие обыватели: «точно зеркало», «спокойное, как озеро», «гладкое, будто маслом покрытое», «ласковое, как дитя», «кроткое, как ягненок». Синяя глубь неба гармонировала с зеленой глубью океана. Сапфир и изумруд могли любоваться друг другом. Они были безупречны. Ни облачка вверху, ни клочка пены внизу. Над всем этим великолепием торжественно всходило апрельское солнце. Лучшей погоды нельзя было и представить себе.
Далеко на горизонте протянулась в небе длинная черная нить: то были перелетные птицы. Они летели стремительно, направляясь к суше; их полет напоминал бегство.
Жильят снова принялся надстраивать волнорез.
Он поднял его высоко, как только мог и насколько позволяли это неровные стены утесов.
К полудню солнце, казалось, стало припекать сильнее, чем обычно. Полдень — решающее время дня. Жильят, стоя на крепкой решетчатой плотине, которую только что закончил, всматривался вдаль.
Море было не просто спокойно: оно застыло. Не виднелось ни одного паруса. Небо по-прежнему было ясным, только из синего стало бледно-голубым, почти белым. Странной казалась эта белизна. На западе, над самым горизонтом, темнело пятнышко, не предвещавшее ничего хорошего. Пятно это не двигалось, но росло, оставаясь на месте. У подводных камней вода покрывалась легкой рябью.
Жильят хорошо сделал, что построил волнорез.
Приближалась буря.
Бездна решила дать сражение.
КНИГА ТРЕТЬЯ
БИТВА
I
Крайности соприкасаются, противоположности сходятся
Нет ничего опаснее запоздалых бурь поры равноденствия.
На океане наблюдается ужасное явление, которое можно назвать налетом ветров с открытого моря.
В любое время года, особенно при новолунии и полнолунии, в тот миг, когда этого совсем не ждешь, какое-то странное спокойствие внезапно овладевает океаном. Непостижимое, непрерывное движение стихает: море дремлет; оно чувствует истому; оно как будто решило передохнуть: можно подумать, что оно устало. Все судовые тряпицы, от рыбачьего флажка до военно-морских флагов, свисают вдоль мачт. Спят адмиральские, королевские, императорские флаги.
Вдруг все эти лоскуты начинают тихонько шевелиться.
Тут-то и надо примечать: если облачно, — нет ли перистых облаков; если солнце садится, — не багрян ли закат; если наступила ночь и взошла луна, — нет ли вокруг нее светового кольца.
В такую минуту капитан судна или начальник эскадры, если ему удалось раздобыть стеклянный буремер, изобретатель которого неизвестен, рассматривает этот сосудик в микроскоп, и, увидев, что жидкость в нем похожа на растаявший сахар, принимает предосторожности против южного ветра, а если она распалась кристалликами, напоминая заросли папоротника или еловые ветки, спешит защититься от северного ветра. В такую минуту, сверившись с таинственными солнечными часами, высеченными римлянами или духами на одном из загадочных, столбом стоящих камней, называемых в Бретани менгирами, а в Ирландии круахами, бедный бретонский или ирландский рыбак спешит вытащить свое суденышко на берег.
А небо и море по-прежнему безмятежны. Утро наступает лучезарное, заря улыбается; это преисполняло священным ужасом поэтов и прорицателей древности, не дерзавших допустить мысль о лицемерии солнца.