Ностальгия

Он подскакивает, словно от пинка. Оглядывается пугливо. «Точно шкура, — думает он, — даже имя мое знает».

— Не болтай, — еще раз напутствую я, — и кончай зубы у мертвецов дергать.

Громила уходит, опустив плечи, как на эшафот.

— Чего там? — спрашивает его напарник, впервые открывший рот.

— А… — Боксер досадливо машет рукой.

Двери за ними захлопываются.

Часовой, который по-имперски знает только свое имя — Родригу Рибейра да Сильва Тейшейра Мораис Фильо, видя уважительное отношение конвоира ко мне и не понявший из нашего разговора ни слова, осторожно садится на расшатанный табурет у входа. Ставит дробовик между колен. Погружается в свои невеселые мысли. Я аж вспотел, произнося про себя его имечко. Мои новые способности давно бы свели меня в гроб — мозги просто переклинило от нереальности происходящего, — но сейчас я воспринимаю свой неожиданный дар как спасительную соломинку. Уж больно мне не хочется висеть на страх другим на стене, держа в одной руке свои яйца, в другой — голову. Наверное, поэтому я не удивляюсь тому, насколько легко теперь влезаю в чужие котелки. Сажусь на ворох влажной соломы в углу. Вытягиваю ноги. Невесело оглядываюсь. В противоположном углу — кучи дерьма, покрытые плесенью. Типа гальюн. Справа — стена из монолитного бетона. Под потолком какие-то трубы. Перегородка между камерами — грубая кирпичная кладка. Слева — частокол прутьев из толстой ржавой арматуры. С одной из труб изредка капает, стена и пол под ней отсырели. Это тебе и вода, и душ. Что ж, дешево и функционально.

В ожидании своей участи щупаю головы окружающих. Оттачиваю мастерство. Вот один из соседей, судя по всему. Я еще не умею определять, кого слушаю, если не вижу «собеседника». Маркус. Лавочник. Его взяли за то, что он неудачно пошутил с покупателем. Сказал, что ему все едино — что революционеры, что империалисты. Лишь бы платили исправно. От ощущения животного ужаса, когда щуплый следователь с рыбьими глазами бьет молотком по стальному шипу, что торчит из моего окровавленного пальца, тошнота подкатывает к горлу. Я никак не могу вырваться из красной пелены, что стоит перед глазами, когда голодные красные муравьи в прозрачном пакете вгрызаются в опущенный туда отросток. «Кто научил тебя так говорить?» — визг следователя смешивается с тоскливым воем Маркуса за стеной. Я выныриваю на свет, жадно глотая вонючий воздух. Вот черт, так и с катушек слететь недолго. Отдыхаю немного, прислонившись спиной к кирпичной кладке. Набираюсь решимости. Если я хочу отсюда выбраться, придется постараться. Надо узнать об этой долбаной Революционной Безопасности как можно больше.

Сквозь прутья решетки дремлющий на табурете часовой виден расплывчатым пятном.

Усилием воли вызываю его на контакт. Не могу сказать, как это получается. Просто представляю человека, и все дела. Щемящая тоска захлестывает меня с головой. Надо бы научиться абстрагироваться от чужих эмоций, свои нервы не железные. Я расслабляюсь до предела, впуская в свой мозг поток чужого сознания. В голове у часового прокручивается какой-то фрагмент его скудной жизнешки.

3

…Вместе с родителями я выхожу из церкви Санту-Амару. Низкое серое здание с крестом на фасаде теряется на фоне громады дистрикта Веракруш. Так его называют местные. И я в том числе. На городских картах небоскреб обозначен как «Дистрикт номер триста». Никто его так не называет. Никто в Сан-Антонио не называет дистрикты так, как они поименованы на картах. Кому придет в голову звать огромные бетонные коробки, в каждой из которых проживает около десяти тысяч живых душ, по номерам? Любой местный легко отвечает, откуда он. Салвадор, третий ярус. Или — Сан-Бенто, ярус шесть-ноль. И его так же легко понимают. Так говорят все. Все, кроме жителей пригородов. И приезжих. Наверное, из-за этого и те, и другие относятся к обитателям мегаполиса, как к стаду придурков.

Ярус, в котором проживает человек, и его месторасположение говорят о многом. Прежде всего — о статусе жителя. Чем ниже ярус — тем ниже статус. И тем меньше и дешевле жилье. Мы живем в Манаусе. Ярус три. Еще недавно жили на восьмом. Потом мать потеряла работу, и пришлось срочно подыскивать квартиру попроще. Нам еще повезло — четверть населения Сан-Антонио вообще живут в минусовых уровнях и неделями не видят солнца. На минус двадцатом, говорят, почти нечем дышать.

Всей семьей мы чинно идем по замусоренному тротуару. Мама, отец, я и две моих сестры. В плотном потоке таких же, как мы. Не знаю, как в других районах, но в Манаусе и Рефе жители не привыкли пропускать воскресную проповедь. Церкви — единственные здания в Сан-Антонио, расположенные вне небоскребов. Все остальное — магазины, больницы, рестораны, уличные забегаловки, полицейские участки — втиснуто в лабиринты ярусов. Над церквями иногда можно разглядеть клочок неба, сжатый громадами стен. Над ними запрещено прокладывать пешеходные переходы и туннели пневмопоездов. Одно только это подвигает многих приходить сюда по воскресеньям.

Я не верю в Бога. Уж так получилось. Трудно верить во что-то высшее, когда ежедневно ведешь существование, похожее на жизнь термита. Те, что в минусовых ярусах, при слове «Бог» просто плюют на пол. Или пожимают плечами. Бог — это для тех, кому есть что терять. Для тех, кто выше первого уровня. Но я все равно сюда хожу. Во-первых, чтобы не огорчать мать. Во-вторых, чтобы послушать церковный хор. Красиво поют. Никто из нас в жизни не слышал живой музыки. Только в церкви. И еще нигде не увидишь такого количества красивых женщин. В обычные дни в тесных переходах они маскируются под озабоченных серых мышей, вечно спешащих по своим делам. Одинаковые рабочие комбинезоны скрывают и уродуют их фигуры.

Испарения из многочисленных вентиляционных каналов оседают на шероховатых стенах вечной росой. Стекают вниз грязными ручейками. Капают с ферм и виадуков. Собираются в непросыхающие лужи и лужицы под ногами. Гремят водопадами в жерлах подземных стоков. Влажная дымка скрывает очертания стен над головой. На первом ярусе всегда сумерки. Даже когда над мегаполисом вовсю жарит тропический полдень. Пятна уличных фонарей проступают сверху мутными пятнами. Света едва хватает, чтобы разглядеть носки своих сандалий. Где-то над головой с воем проносится невидимая череда вагонов пневмопоезда.

Отец в выходном костюме ведет маму под руку. Я крепко держу за руки сестер. Иду впереди родителей. Мы держимся друг за друга не для соблюдения приличий. В плотной уличной толпе легко потерять друг друга. Одному вне стен своего района оставаться нельзя. Последствия могут быть самые разные. Ежедневно в Сан-Антонио бесследно пропадают сотни обитателей. Тем, что глубоко внизу, тоже надо чем-то жить. Тысячи недотеп и просто невезучих наполняют собой бордели и подпольные кустарные фабрики. Становятся собственностью банд. Или просто пополняют чье-то меню. Глубоко внизу едят всё. Не только тараканов и крыс. Поэтому отец носит за поясом хорошо упрятанный нож.

Оружие строго запрещено. За него полицейский патруль может запросто забить до смерти шоковыми дубинками. Все это знают, от мала до велика. И все вооружаются, кто чем может. Потому как полиция обращает на нас внимание крайне редко, а нарваться на облаву какой-нибудь банды или на обкуренного грабителя — обычное дело. И я тоже ношу с собой нож. Маленькое выкидное лезвие в пластиковых ножнах в рукаве рубахи.

Я уже взрослый. Мне исполнилось семнадцать. Меня зовут Артур Рибейра да Сильва Тейшейра Мораис Фильо. Сан-Антонио — бразильский город. Потомки испанцев, португальцев, креолов, индейцев, мулатов и еще черт знает кого, выгрузившись из колониального транспорта, построили и заселили его больше века назад. И до сих пор цепляются зубами и ногтями за свою давно несуществующую родину, называя своих детей удивительными именами. На улице меня для краткости зовут Артуром. Или просто Артом. Мы все называем друг друга как можно короче. Пока в уличной драке кликнешь помощь, используя наши звучные имена, десять раз получишь заточкой под ребра.

Всей семьей мы протискиваемся в тесную кабину пневмолифта. Отец твердо стоит в дверях, плечами и корпусом оттесняя желающих пробраться следом. Знаем мы эти фокусы с попутчиками. Я стою за его спиной, положив руку на левое запястье. На случай, если какой-то проныра все же пробьет защиту отца. Выхватить нож и полоснуть по рукам незваного гостя — секундное дело.

Лифт со скрипом начинает свой разбег.