В тот вечер и на следующий день ни Ханда-мать, ни муж не заговаривали о том, что болтают в улусе. Жаргалма ждала, что Норбо выйдет из оцепенения, образумится и скажет свое слово мужчины. «Он же поймет, что меня оговорили, обидели», - думала она.
После полудня, когда Норбо пришел домой на дневную еду, к ним заглянул один улусник - невзрачный, низенький мужчина без усов, не старый, но с седыми висками, по имени Доржи. Молча выпил чашку чая, долго набивал свою трубку, не уронил ни крошки табака. Закурил и сказал:
- В просторном летнике Боодия школу для взрослых на днях открывают. Вот какое дело. Ты, Норбо, что скажешь, если мы попросим тебя сколотить для школы широкую черную доску, чтобы ученики могли на ней мелом писать, а?
- Ладно, - кивнул Норбо, - сделаю. А кто мне заплатит за работу?
Доржи быстро-быстро заморгал узкими желтыми глазами, что-то соображая. Наконец спросил:
- Ты, Норбо, неужели для новой школы не хочешь даром выстрогать и сколотить пять-шесть досок? Я бы сам смастерил, да не умею… Тебе же недолго сделать.
- Я не виноват, что умею пилить-строгать, - без улыбки ответил Норбо. - Работаю не потому, что у меня руки зудятся. У меня семья, мне зарабатывать надо.
Доржи долго молча сосал свою трубку, выпускал клубы синеватого дыма. Потом проговорил с глубокой обидой в голосе:
- Ленину, что ли, писать теперь, чтобы прислал нам доску для школы? Он скажет, надо послать, раз среди бурят нет ни одного человека, умеющего выстрогать пять-шесть досок. Нам всем стыдно будет.
- Мне грамоте учиться не надо, - отрубил Норбо. - Я и так читать-писать умею. Кому надо, пусть и беспокоится. Не могут сами сделать, пускай соберут деньги и наймут мастера.
Мать Норбо не вытерпела, тихо сказала:
- Возле нашего хлева лежат сухие, гладкие доски.
Норбо бросил на нее сердитый взгляд.
- Помалкивай. Не твое дело.
Доржи не стал выколачивать свою трубку, так с огнем, с дымом сунул в кисет, положил за пазуху, надел шапку и, не сказав больше ни слова, торопливо вышел из юрты.
В летнике долго стояло неловкое молчание. Было слышно, как жужжат мухи… Жаргалме было обидно, что Норбо потребовал плату.
- Жаль, что я строгать не умею, - глухо проговорила Ханда.
Жаргалма испуганно взглянула на мужа, боялась, что он опять нагрубит матери. Норбо смолчал, будто не слышал. Надел шапку, взял рукавицы и ушел.
В душе Жаргалмы словно оборвалась тонкая шелковая нитка. Как теперь связать ее? «Почему Норбо не захотел сделать этого пустяка, обидел хорошего человека? Долго ли выстрогать доску для школы. Чай не успеет свариться - доска будет готова. Плохо поступил Норбо, очень плохо». Она впервые думает о муже с таким суровым упреком, с такой горечью. Раньше ничего худого не замечала в нем. Правда, был один случай… Через месяц или через двадцать дней после свадьбы к ним пришла старуха улусница, попросила Норбо смастерить колыбельку внуку. Норбо сделал и взял за работу не то восемь, не то десять фунтов муки. «Зачем взял муку? - думает Жаргалма. - В улусе родился новый человек, в семью желанный гость прибыл, ему все рады, а Норбо за колыбель плату потребовал… У нас будет сын, этот мальчик потом скажет ему, что Норбо взял за колыбельку десять фунтов муки, стыдно будет нашему сыну…»
Жаргалма гонит прочь эти горькие думы, но они сами лезут в голову. «Придет какой-нибудь сосед, скажет, что у него отец умер. Помоги, попросит, гроб сколотить. Сколько муки, сколько денег потребует у него Норбо?»
ebooksa