Собрание сочинений

Взяв с подноса сигариллу и спички, Фредерика неспешно закурила.

– Вы хотите знать, почему я ничего не рассказала? Если коротко, то мне казалось, я не тот человек, который обязан это сделать. Сейчас вы сами приехали за правдой, и меня это радует; я помогу вам всем, чем только смогу. Но выгрузить эту правду в вашу жизнь без вашего желания я не могла. Все эти годы я думала, на что́ у меня есть право, что я могу рассказывать, а что нет. У психологов всё просто: они обязаны хранить тайну. Но за стенами клиники чётких правил нет. И некоторые считают, что правду нужно рассказывать всегда, что это всегда во благо и что в любых заданных обстоятельствах необходимо придерживаться того, что представляется вам правдой. Но люди придумывают истории, чтобы защититься, чтобы можно было управлять собственной жизнью. А если разрушить историю, может наступить хаос. Но если история не соотносится с реальностью, если она основана на грубых недоразумениях и неверных толкованиях, то такая история сама по себе становится проблемой. И тем не менее, возможно, именно такая версия действительности в данный момент позволяет человеку жить дальше. Почти все мы смещаем и цензурируем смысл. И память здесь ведёт себя нечестно. Мы невольно отодвигаем трудное и болезненное. И выбираем другой небольшой эпизод, подчищаем его и отшлифовываем, пока он не превратится в символ всей истории. Понимаете?

– Понимаем, – сказал Элис. Он так долго молчал, что Ракель почти забыла о его присутствии. – Итак, что тогда случилось?

– Думаю, мне лучше начать с самого начала.

37

Начало разворачивалось в ранние восьмидесятые. У Фредерики был роман с гётеборгским художником. Имя ничего Ракель не говорило, но Элис утверждал, что слышал о нём. Потусоваться в Хагу приходил один чел, на несколько лет младше, он молча сидел в углу, посмеиваясь над чужими шутками. Курил французские сигареты и пил красное вино, которым его кто-нибудь угощал. Когда напивался, какая-нибудь девушка всегда брала его под опеку. Фредерика тоже пошла с ним как-то прогуляться, когда ему понадобился свежий воздух, чтобы протрезветь до степени, которая позволила бы вернуться домой. Она не знала, где он живёт, но он сказал, что неподалёку. Он всегда вёл себя вежливо, даже когда блевал, держась за дерево, и с него слетели очки. «Ты не могла бы помочь мне найти… видимо, я потерял… вот уж действительно невезение». Он вытер рот рукавом рубашки. «Фредерика, прости, мне действительно очень неловко…» Её удивило, что он знает её имя, ей казалось, что он в упор её не видел до момента, когда бойфренд попросил её выйти с этим типом ненадолго, чтобы его «не вырвало на ковёр». Выгулять, как собаку, думала тогда Фредерика, спускаясь по лестнице и придерживая парня за тощие плечи.

Со временем она познакомилась и с Мартином, который говорил громко и чётко, использовал слова, вроде «многострадальный» или «двоемыслие» и всегда и во всем поддерживал Густава. Они были не разлей вода. Услышав о Сесилии, Фредерика забеспокоилась: был риск, что в этих отношениях Мартин исчезнет. В паре Густав – Мартин ни для кого больше не оставалось места. Даже если теоретически у Мартина мог быть роман – Фредерика помнила какую-то громогласную девицу с сильно подведёнными глазами и в кожаной куртке, – но в чисто эмоциональном плане этой особе отводилась совсем иная роль. Но рано или поздно у Густава должен был появиться конкурент, а Густав очень нуждался в человеке, который заботился бы о нём, когда он переберёт спиртного, находил бы ободряющие слова, обрывал разглагольствования о бессмыслии всего и вся и развеивал тоску, мешавшую работать, поскольку только живопись и возвращала существованию Густава более или менее правильный вектор. Словом, поначалу Фредерика Сесилию не приняла, а события долгого лета 1986-го ей не понравились.

Элис и Ракель, как сказала Фредерика, наверняка помнят, что у бабушки Густава была вилла неподалёку от Антиба на Французской Ривьере. Летом, когда она уезжала в Швецию, она предоставляла дом в распоряжение Густава, чтобы тот мог «писать и отдыхать». У неё были и другие внуки, к примеру, сёстры фон Беккер, которые тоже с радостью пожили бы во Франции, но бабушка решила, что летом дом принадлежит только Густаву. Для истории искусств выбор оказался удачным, потому что именно там и тогда её талантливый внук создал «Люкс в Антибе» и другие знаменитые картины.

Как-то от Густава пришла очередная забавная открытка, в которой он приглашал Фредерику приехать, что она и сделала, поскольку других планов на ближайшую пару недель у неё не было. Ей нравились и Густав, и Мартин, но в её глазах оба были слишком молоды: ей тридцать, а им двадцать четыре – двадцать пять, и их всё ещё жадно интересовал тот мир, который она уже оставила в прошлом. К тому моменту она как раз поняла, что кинематографические опыты не принесут ей никакого дохода, и начала изучать психологию с внятным намерением найти настоящую работу. Тут и пролегла демаркационная линия между ней и её юными друзьями. Ни о какой «настоящей» работе те и не думали. Густав намеревался обеспечивать собственное существование продажей картин, а Мартин увлечённо сочинял некий роман поколения. Но Фредерика подумала, что, если в их компании ей станет совсем уж невыносимо, она всегда сможет удрать в Ниццу или Марсель.

Но на вилле её встретили трое. Подруга Мартина Сесилия, чьё имя до того изредка упоминалось в письмах и телефонных разговорах, оказалась высокой спортивной девушкой, от которой как будто веяло чистотой и правильностью. Красивая, но строгой и торжественной красотой, которая больше подошла бы столетию крахмальных воротников и горностаевых мантий. Одевалась как мальчик – в рубашки и слаксы, отрезанные до середины голени. Живая, с быстрой реакцией, она громко смеялась, ныряла со скал и плавала дольше, чем кто-либо из них. Фредерику удивило уже первое рукопожатие, оказавшееся по-дружески крепким.

К моменту появления Фредерики они успели провести в доме какое-то время. То, что Мартин и Сесилия – пара, было почти незаметно; эти трое скорее как бы образовывали единое целое. У них сложились свои ритуалы и привычки. С утра каждый занимался своим делом, а после обеда они на несколько часов уходили к морю. После чего снова довольно долго работали. Густав рисовал, Мартин сочинял роман, а Сесилия писала эссе на мудрёную тему, и не потому что должна была, а потому что ей было интересно, но она, по её собственным словам, толком не знала, как это делается, и пыталась научиться.

Постепенно Фредерика привыкла к заведённому порядку, хотя поначалу ощущала некий слабый диссонанс неясного происхождения. Она, к примеру, помнила один неловкий разговор на веранде. Сесилия сидела под парусиновым навесом, который просеивал палящее солнце, превращая его в прозрачный и чистый свет. Фредерика просто из вежливости о чём-то спросила, но тут же поняла, что отвлекает молодую женщину.

– Прости, я помешала? – произнесла Фредерика.

– Да, – ответила Сесилия, не отрываясь от пишущей машинки. – Мы позже поговорим.

Работа была тем остовом, вокруг которого формировалась их жизнь, и главным было упорство Сесилии. Прямая спина, письменный стол, горы бумаг и стопки книг: всё это внушало спокойствие, желание размышлять и влияло на атмосферу в доме. Без Сесилии Мартин и Густав, наверное, валялись бы в теньке, слушали кассеты на портативном магнитофоне, пили пастис и как верх предприимчивости шли бы гулять по окрестностям. Появление Фредерики нарушило равновесие, вернее, могло бы нарушить, если бы Сесилия дала слабину хоть на миллиметр.

В принципе, Фредерика ничего не имела бы против того, чтобы пить вино и до полуобморока сидеть под жарким солнцем, но в присутствии сосредоточенной фигуры на веранде эти занятия теряли привлекательность. К счастью, она взяла с собой несколько книг из обязательного списка, и сейчас, спустя четверть века, самым любимым экземпляром «Толкования сновидений» для неё по-прежнему остаётся покет с песчинками между страницами, распухшими от морской воды, тем летом она прочла эту книгу дважды.

Фрейда Сесилия не знала – «знать», в её понимании, означало прочесть «центральные работы в оригинале», – и он её очень интересовал. На самом деле Сесилию интересовало почти всё. «Надо же!» – эту реплику Фредерика слышала от неё не раз. И «расскажи ещё». Всё на свете казалось ей частью пазла, который объяснял устройство мира. Всё было потенциально важным. На любой вопрос она всегда искала ответ. Не будучи местной жительницей, она умудрилась справиться с жесточайшей бюрократией, свойственной французским учреждениям, и получить читательский билет городской библиотеки. Туда она регулярно ездила на велосипеде и возвращалась, счастливая и пыльная, со связкой книг, которые должны были прояснить то, что её занимало в данный момент. Под сенью лимонного дерева она усаживалась в выцветший шезлонг, держа книгу на коленях и скрестив ноги так, что были видны покрытые песком стопы, – и полностью отключалась от мира, пока не чувствовала, что пора искупаться в море.

Жара в саду у Фредерики была такой сильной, что Ракели достаточно было просто закрыть глаза, чтобы представить то первое лето в Антибе: стальной солнечный диск, острый блеск моря, горячий песок. Аллея лимонника и парусиновый навес веранды были ей знакомы по картинам Густава, но образ из рассказа Фредерики не вполне совпадал с контурами серьёзной молодой женщины на его полотнах. Ракель вдруг подумала, что ей никто никогда не говорил, что Сесилия была такой хорошей пловчихой.

– Это может показаться странным, – продолжила Фредерика, – но по отношению к ней у меня почему-то срабатывал своего рода инстинкт защиты. Да, именно так. В ней чувствовалась некая преждевременность, как будто она с рождения была взрослой и всё умела. Мартин и Густав воспринимали её как связующее звено с реальностью и здравым смыслом, но она ведь была ещё очень юной, просто бо́льшую часть собственных взрослых лет она провела за чтением и письмом. А узнать, что происходит в её голове, было отнюдь нелегко.

Потом они подружились – Сесилия прекрасно ладила со всеми, если ей не мешали работать, – и много времени проводили вдвоём. А один эпизод Фредерика не раз вспоминала уже после того, как Сесилия исчезла. Видимо, он произошёл в то самое лето, потому что Ракель ещё не родилась. Однажды вечером Сесилия по какой-то причине решила не работать, а поехать на велосипеде в город и пригласила с собой Фредерику. На узкой спине Сесилии парусом раздувалась рубашка, педали крутились легко и быстро, хотя дорога шла в гору. На вершине холма Сесилия остановилась, чтобы подождать Фредерику, а та, уже смирившаяся с перспективой навсегда остаться режиссёром-любителем, пожалела, что у неё нет с собой камеры, чтобы увековечить светлый образ на фоне терракоты и охры пейзажа.