Чего же ты хочешь?

— Да ты что? — Спада вскинул свои глаза, два темных пятна за очками. — Это же Булатов со товарищи. Все трое — из этих… из баловней культа. Премии, ордена, подмосковные дачи…

— Мне кажется, ты неправ. — Лера сидела напротив за столом и катала шарик из мякиша только что принесенной, еще теплой булочки. — Во-первых, двоих из них, в частности Булатова, «культ», как ты называешь, не успел обласкать. Во-вторых, при «культе» такими писателями, у которых учился Булатов, были созданы очень хорошие книги. В-третьих, «культа» давно нет, а в Советском Союзе Булатова «со товарищи» читают, каждая новая книга каждого из них издается громадными тиражами, и все равно ее не купишь.

— Может быть, и читают, — довольно миролюбиво согласился Спада. — Но кто? Самые примитивные, самые неразвитые читатели. У вас в Советском Союзе таких двести с лишком миллионов. Только в их представлении Булатов — писатель. На самом же деле, то, что пишут он и ему подобные, не литература, а просто, как у вас говорят, агитки за Советскую власть. Критерий таков: за Советскую власть? Хорошо! Не за Советскую власть? Плохо! Вот и вся «эстетика». Так подлинно художественное никогда не создавалось, не создается и не может быть создано.

— Да, мне известна твоя точка зрения на советское искусство.

— Ну, ну, сформулируй. Интересно.

— Надо ли? Еще поссоримся. У меня ведь она, эта точка зрения, другая. Для тебя существуют лишь Мандельштам, Цветаева, Пастернак, Бабель, а я росла — даже и в руки не брала их книг. А когда взяла, они меня не тронули. Они из иного мира. На книгах совсем других писателей формировался мой мир.

— На своих Фурмановых, Островских да Фадеевых вы вот и получились такие, с шорами на глазах! — Спада вскочил из-за стола, принялся хватать с полок книги, бросать их на тахту. — Вот вы что читали, вот!.. Подай вам «Настоящих человеков», «Московские характеры», «Кремлевские куранты»… Вы, вы, вы! Одни вы! А вы насовершали грубейших ошибок. Еще ваш баснописец Крылов учил вас, что и «дуги гнуть уменье надо». А вы — бац, трах! — по-медвежьи, сила есть — ума не надо.

За окном стояла осень. Семья Спады давно покинула побережье и Вариготту, оба они были заняты обычными городскими делами, а такие дела, как известно, нервам не на пользу, нервы от них напрягаются, сил сдерживать себя не хватает. Лера слушала крикливые откровения мужа и смыкала замком кисти рук: чтобы не схватить со стола кофейник и не запустить его в мотающуюся перед него коротко остриженную, круглую, как шар, голову человека, принявшего на себя роль судьи того, огромного, никакими общеизвестными мерками не измеримого, что за полвека сделал, совершил ее народ.

— Но их, — сказала она, подрагивая голосом, — тех, которые, по-твоему, представляют собой настоящую литературу, породили не революция, не Советская власть. Они были и до революции или же шли в сторонке, в обособленности от нее. Может быть, ты считаешь, что если у советского народа и есть какая-то литература, то она появилась не благо даря революции и советскому строю, а вопреки?

— Ты очень точно выразила мою мысль, очень точно. Низкий поклон тебе за это. Чтобы не забыть, сейчас же запишу. — Спада схватил карандаш и на обложке первой попавшейся под руку книги стал черкать, приговаривая — «Не бла-го-да-ря, а во-пре-ки!..»

— А вообще, — спросила Лера, — наша революция, наша Советская власть, она что-нибудь дала миру, человечеству?

— Демагогический вопрос, дорогая. Дать, конечно, дала. — Спада помедлил, — Но мы, мы, — подчеркнул он, — пойдем другим путем. У нас все будет гуманней, интеллигентней, современней.

— А главное — западней?

— Да, если хочешь. Западней.

— Когда каждый платит за себя?…

— Не понял.

— И не поймешь.

Она уже не настаивала на том, чтобы советских писателей, прибывших в Турин, пригласить к себе домой. Но ей все же очень хотелось повидать их, поговорить с ними. Она одела своего пятилетнего Бартоломео, которого Спада звал Барти, а она Толиком, и повела его к синьоре Антониони.

— Не смогу ли я часа на два, на три оставить своего мальчика у вас, синьора Мария?

— О, какие разговоры! Часа на два, на три! Да хоть на три дня! Хоть на неделю. На месяц! Вы же знаете, я и Сальваторе обожаем детей. Если бы моего энтузиаста не остановить, он бы завел их две добрые дюжины. Раздевайся, мой красавчик, мой ангелочек!..