Вероятность такого поворота событий в реальности равна нулю. Но реальность на самом деле бывает еще невероятнее и богаче на совпадения, чем романы, благодаря чему книги вроде «Доктора Живаго» с их более чем неправдоподобным сюжетом могут становиться любимыми для множества людей. Наши жизни действительно идут параллельно и близко с жизнями других, и время от времени мы действительно чувствуем себя беспомощными перед лицом судьбы. Какое значение имело то, что я была знакома с девушкой, покончившей с собой, как только я переехала в Россию? Почему она погибла тогда – и почему я все еще жива сейчас? Ответ, который дает на такие вопросы «Доктор Живаго», жесток. Стечение обстоятельств. Судьба. Обычная удача. Как смириться с этим? Просто жить дальше, даже если иногда ты ведешь себя неверно, предаешь любимых или бежишь от ответственности. Жить дальше.
3. Как сохранять оптимизм перед лицом отчаяния:
«Реквием» Анны Ахматовой
(Или: «Не стоит надевать тесные туфли на тюремное свидание»)
Я открыла для себя поэзию Анны Ахматовой, когда жила в Петербурге, в тот год, который начался с похорон Маши. По большей части это был счастливый год. Но я то и дело сталкивалась с реалиями жизни моих русских друзей, и мне приходилось очень глубоко копать, чтобы найти хоть какие-то поводы для оптимизма. Коротко говоря, у окружавших меня людей было очень мало денег и часто очень немного еды. Если они работали, то работа была нестабильной. Когда я у кого-нибудь в гостях открывала холодильник, он был практически пуст. Друзья очень часто просили у меня в долг пять долларов, чтобы дотянуть до конца месяца. (И почти всегда возвращали долг.) Впрочем, с помощью нужно было быть осторожной. Во-первых, всем помочь невозможно. А во-вторых, трудно быть друзьями или на равных с людьми, для которых ты источник благотворительной помощи. В общем, жизнь была тяжелой. Я часто чувствовала себя виноватой и беспомощной. В конце того года, вернувшись в родительский дом в Англии, я как-то решила налить молока в чай и, не задумываясь, открыла холодильник. Я была настолько шокирована видом ломящихся от еды полок, что разрыдалась.
Было одно занятие, от которого мне становилось лучше, – чтение Анны Ахматовой. Ее, конечно, не назовешь очевидным средством повышения настроения. Немногие писатели описывали страдание с такими реалистичными и в то же время лиричными подробностями:
В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то «опознал» меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):
– А это вы можете описать?
И я сказала:
– Могу.
Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом.
Это вступление к ахматовскому поэтическому циклу «Реквием», рассказывающее о женщинах, которые ждут известий о своих родных, арестованных в 1930-е годы. Написанный между 1935 и 1940 годами, когда количество заключенных в лагерях выросло почти вдвое, «Реквием» был опубликован только в 1962 году, в Мюнхене, да и то без согласия или даже уведомления автора. Это одиннадцатистраничная поэма об ужасных кошмарах людей, оплакивающих своих близких, и о том, чья судьба хуже – тех, кого посадили, или тех, кто остался на свободе:
И все же каким-то непонятным образом Ахматовой всегда удается увидеть проблеск света:
Ахматовой присуща определенная театральность; она превращает все в игру, игру слов, отвлекая себя – и нас – от ужасов жизни. Во вступлении к «Реквиему» она цитирует слова женщины из очереди, которая спрашивает ее: «А это вы можете описать?» Русское слово «описать» содержит корень слова «писать». Это не просто риторический вопрос о том, может ли она найти слова, чтобы описать ситуацию. Женщина просит Ахматову написать о ней. Если совсем просто, она говорит: «Кто-то должен свидетельствовать об этом. Вы писательница. Вы готовы это сделать?» Ахматова описывает этот ежедневный ужас очень просто и без лишней мелодрамы. Она – голос того времени, когда никто не хотел говорить. Если вам нужно собраться с силами, когда кажется, что все пропало, и вы готовы сдаться, у Ахматовой всегда найдется что-нибудь изящное и вдохновляющее. Лучше всего это проявляется в «Реквиеме»:
К сожалению, за пределами России имя Ахматовой вряд ли сейчас известно кому-то, кроме ученых и людей, интересующихся русской литературой или поэзией. Это очень печально, потому что влияние Ахматовой при ее жизни было огромным. Рожденная в 1889 году Ахматова была чем-то вроде русской Вирджинии Вулф[29]. Позже она стала главным неофициальным поэтом-диссидентом сталинской эпохи. Не думаю, что популярность какого-либо англоязычного поэта хотя бы приближалась к ее статусу среди русских. Преклонение перед ней тем сильнее, что она запросто может считаться самой знаменитой женщиной русской литературы вообще. Не признанная официально, подвергаемая психологическим мучениям и остракизму со стороны государства, она умерла в возрасте семидесяти шести лет, пережив не только многих людей своего круга, но и самого Сталина. Она никогда не прекращала писать, не бросала попыток что-то изменить. И, что удивительнее всего, она никогда не теряла надежды. Пожалуй, она была одним из самых оптимистичных людей в истории человечества.
В Санкт-Петербурге девяностых интерес к Ахматовой воспринимался как само собой разумеющееся в случае, если человек (а) изучает русский и (б) является женщиной. Изучение русского языка не могло считаться серьезным, если человек вообще не читал Ахматову, особенно если этот человек – женщина. И женщине – разумеется – дано особое понимание Ахматовой. Я относилась к такой аргументации с определенной долей скептицизма, особенно потому, что видела в ее поэзии разговор о том, как собраться с духом и лицом к лицу сразиться с самыми тяжелыми вещами в жизни. От всей этой истории об «Ахматовой – настоящей женщине» я всегда чувствовала себя неудобно. Поэзия ее современника и друга Осипа Мандельштама, например, близка ахматовской своей тональностью и не менее притягательна. В восторженном преклонении перед Ахматовой можно обнаружить долю неприятного сексизма. Но мы оставим это за скобками, потому что любая дорога, приводящая к ней, – хорошая дорога, пусть как человек она и была настолько суровой и грозной, что поначалу ее стихи могут внушать некоторый трепет.
Гендерная проблема тяготела над Ахматовой всю ее жизнь: она понимала, что все, что она напишет, будет восприниматься как отражение «женских переживаний». И в то же время ее творчество критиковали за то, что в нем было «слишком много женских переживаний». Неудивительно, что ей приходилось проявлять жесткость и решительность. Ее стиль строг и трезв:
Можно ли выразить это более ясно? «Все это действительно с нами произошло. Я там была. И это был настоящий ад».
Как будто все это уже не лежало на ее плечах тяжелейшим грузом, многие из ее произведений были написаны в невозможных условиях. Она не могла опубликовать их, так как не была включена в список писателей, одобренных государством. Она даже физически не могла ничего писать, потому что у нее дома регулярно случались обыски, как и у всех ее друзей. Антигосударственные материалы нельзя было не только публиковать, но и в первую очередь писать. Стихи Ахматовой хранились как в «догутенберговскую эпоху», как она сама называла время, в котором жила. Они становились частью устной истории, просто выучивались наизусть – точно так же, как стихи «писали» (то есть заучивали) до изобретения книгопечатания. Надежда Мандельштам, жена поэта Осипа Мандельштама, пишет о том, как ее поражала незаметность, с которой сочиняла Ахматова. Надежда видела, как ее муж проговаривал стихи себе под нос, и сочла, что Ахматова гораздо менее открыта. «Даже губам своим она не позволяла шевелиться с такой откровенностью, как это делал О. М. Мне кажется, что, когда она сочиняла стихи, губы у нее сжимались и рот становился еще более горьким»[30].
В начале 1960-х Ахматова рассказывала, что доверила свой труд нескольким людям: «„Реквием“ знали наизусть 11 человек, и никто меня не предал», – сказала она[31]. Некоторые стихи вообще были записаны много лет спустя. К счастью, подруга Ахматовой Лидия Чуковская обладала невероятными способностями к запоминанию стихов. У них с Ахматовой был особый метод. «Внезапно, посреди разговора, она умолкала и, показав мне глазами на потолок и стены, брала клочок бумаги и карандаш». Потом Ахматова произносила что-нибудь для кагэбэшников (квартира прослушивалась). Чаще всего это были фразы «Хотите чаю?» или «Вы очень загорели». После этого она записывала несколько строк на клочке бумаги и протягивала Чуковской, чтобы та запомнила их наизусть. (Я даже боюсь думать, что чувствовала в этот момент несчастная читательница.) Потом Чуковская, запомнив стихи, возвращала клочок Ахматовой, и та громко говорила: «Нынче такая ранняя осень» – и сжигала бумагу над пепельницей[32]. Мне сложно даже вообразить себе то присутствие духа, которым должна была обладать Ахматова, чтобы писать стихи в таких условиях. Очевидно, что самым первым пунктом в ее списке приоритетов значилось «выжить с достоинством». Она отказывалась идти на компромисс.
ebooksa