Я сказал: умом я понимаю это. Именно умом не понимаю: я вижу. И как только вижу, это видение становится моим собственным видением видения, рефлектирующим видением моего видения видения, то есть невидением. Поэтому Христос и сказал чтобы: чтобы видящие стали слепы. Это чтобы страшно моей сентиментально-чувствительной душе. Может, его я и вижу в пустом невидящем взгляде. Или есть два чтобы: на время, как предостережение и угроза, и на всю жизнь? Но ведь и вся жизнь — на время. Но если и на время, то не печать ли и знак вечности? Я все время колеблюсь между онтологически-телеологическим и эсхатологическим пониманием этого страшного чтобы. Может, само это колебание — только сентиментальная чувствительность моей души, боязнь, положивши руку на плуг, не оглядываться назад. Или знак эсхатологичности моего сейчас, сейчас, в котором я живу? Если позади — ничто, если что было, вошло в меня и сейчас во мне как мое жало в плоть, то ослабела сила желания, сила свободы выбора и ожидания ближайших событий, впереди ничто, вплоть до моего последнего сейчас. Тогда промежуток между моим сейчас, в котором я живу, и моим последним сейчас — пуст. Тогда оба чтобы объединились и мое сейчас эсхатологично: времени нет, свершилось исполнение времен.
Соблазн о Христе пришел с Христом — с исполнением времен. Невозможно выбрать Христа. Выбирающий Христа выбирает антихриста, так как сам выбор и есть выбор антихриста. Христос и не требует выбора, Он освобождает от всякого выбора, от всякого долга. Истина сделает вас свободными, говорит Он, а истина — Он Сам: если Сын освободит вас, вы истинно свободны (Ин. 8, 36): свободны от долга, от формально и материально детерминированной свободы выбора. И Он Сам ничего не требует, а просит, призывает к Себе: «Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас. Возьмите иго Мое на себя... и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко» (Мф. 11, 28 — 30): легко, если тяжело, и чем тяжелее, тем легче. Но тогда все остальное, весь мир — тщета и сор, как говорит апостол Павел: «Да и все почитаю тщетою ради превосходства познания Христа Иисуса, Господа моего; для Него я от всего отказался, и все почитаю за сор, чтобы приобресть Христа» (Флп. 3, 8). Но соблазн о Христе остается. Остается как жало в плоть, как опустошенный невидящий взгляд, как сама опустошенность жизни без Христа. Остается как постоянная угроза: чтобы не впасть в автоматизм жизни, мысли и повседневности, чтобы не усохла моя душа.
Когда Он пришел, Он и стал самым опасным соблазном. Иудеи, самый благочестивый народ в мире, народ, избранный Самим Богом, 1000 лет ждавший Мессию, когда Мессия пришел, соблазнились, не узнали Его: «пришел к своим, и свои Его не приняли». Но ведь избранному Богом народу уже по избранности принадлежало видение. Тогда Христос и сказал: чтобы видящие стали слепы. Он обнаружил, открыл Божественное безумие, Божественное безумие самого видения, онтологическую и эсхатологическую противоречивость видения для моего самоуверенного разума, для моей самолюбивой воли, для моей сентиментально-чувствительной души. Он открыл невозможность видения. Но именно эта невозможность видения и есть осуществление видения: невозможное у людей возможно для Бога. Бог дает человеку видение, а сам от себя человек не видит.
Я хочу понять свое невидение: увидеть в своем невидении видение невидения, видение видения. Поэтому мне не хотелось бы говорить о невидении других людей, о церкви, о Civitas Dei[18], осуществляемой на земле. Я скажу только несколько слов. Мое царство не от мира сего, говорит Христос, дьявол хозяин мира сего, ему передана власть над миром и слава его (Лк.). А Августин хотел на земле строить Civitas Dei. Мне кажется, вся история церкви — Civitas Dei, осуществляемой на земле грешниками — потому что все люди грешники — осуществляемой именно теми, которым Христос открыл глаза, — раскрывает смысл слов: чтобы видящие стали слепы. Им, строящим на земле Civitas Dei, Он и говорит эти слова.
Он говорит их и мне. Я услышал их как угрозу мне, я все время слышу их в пустом невидящем взгляде, открывающем мне опустошенность жизни, жизни без Христа, тяжесть Его бремени, невозможность ни принять, ни не принять Его бремя, так как оно уже возложено на меня, но непосильно мне, невозможность ни вместить, ни не вместить Его слова, так как не вместить я тоже не могу, я уже уязвлен Им. Он говорит и мне, чтобы я не забыл о своем жале в плоть, чтобы я не впал в автоматизм мысли и повседневности, чтобы не усохла душа моя.
Что же в конце концов можно сказать об эсхатологическом смысле слов: чтобы невидящие стали слепы? Да, Христос для того и пришел, чтобы законники и фарисеи, чтобы праведники стали слепы; чтобы Анна и Каиафа стали слепы. Чтобы и Арий, и Несторий, и Пелагий стали слепы. Чтобы и современные христианские законники и фарисеи стали слепы. Но ведь на кресте Христос молился и за них: прости им, Господи, не ведают, что творят. Я осужу идеи Анны и Каиафы, Ария, Нестория и Пелагия, осужу идеи современных законников и фарисеев, а о них самих ничего не скажу, этого мне не дано решать. Если же хватит веры и любви, то скажу: прости им, Господи, не ведают, что творят.
Что же касается до двойного предопределения, конца света, страшного суда, вечного осуждения, то и об этом я знаю только то, что сказано в Евангелии. А там сказано немного, вернее, очень много в немногом — в одном, двузначном двустороннем одном: имей страх Божий и имей великое дерзновение во Христе.
Вот я закончил это рассуждение, довел его до конца; но опустошенный невидящий взгляд не оставляет меня. Когда я увидел его, мне стало страшно, меня охватил страх и трепет, я ушел в тоске и смятении. И тоска и смятение не оставляют меня.
Увидев свое анти-я, я прикоснулся к некоторой реальности. Прикасание было мгновенным и страшным. Прикасание прошло, а страшное осталось. Страшное было вне меня и было во мне. Я сам был страшен себе. Страшное — мой грех, соблазн и искушение, уже лишенное всякой соблазнительности, опустошенное, сама опустошенность. Грех шел из меня, идет из меня и загрязняет все кругом. Грех всего мира во мне, идет из меня, все Божье творение я вижу преломленным в моем грехе, изгаженным моим грехом. Я вижу опустошенность греха, греха всего мира во мне, я вижу его в опустошенном, невидящем, чужом взгляде, все время вижу его, не знаю, как избавиться от него. Я должен был написать это рассуждение, чтобы опустошенный взгляд оставил меня, чтобы Бог убрал его, чтобы Бог снял с меня вину моего греха, греха всего мира, непосильную для меня вину, непосильное бремя.
Когда я увидел пустой невидящий взгляд, придя домой, я записал то, что увидел. Я думал: этого довольно, он оставит меня. Но он не оставлял меня. Четыре рассуждения я начинал писать за это время и ни одного не закончил. Потому что пустой, невидящий, чужой взгляд ни на минуту не оставлял меня, не давал мне покоя. В нем видел я весь грех мира, всю опустошенность греха, всю страшность жизни.
Вот я прикасаюсь к реальности, страшной или радостной, к страшной и радостной, к mysterium tremendum. Мне что-то открывается, я что-то вижу. Это продолжается мгновение. Мгновение расширяется во времени — большое мгновение; затем проходит. Остается воспоминание, остается радость от мгновения, остается страх и трепет. И я пытаюсь уже со стороны, извергнутый из мгновения, может, извергнутый уже из уст Его, понять, что я увидел. Я жил много лет. У меня есть некоторый опыт, опыт жизни и мысли. Я пытаюсь понять то, что увидел. Увиденное открывается, хотя уже не вижу его, только вспоминаю; и все же снова прикасаюсь к нему. Некоторое время до какого-то мгновения увиденное открывается все больше и больше, я не теряю связь с ним. Но затем наступает автоматизм мысли: прикасание кончилось, связь порвалась. Я даже не замечаю, как это наступает; вдруг вижу: я сплю, давно уже сплю. Опыт жизни, опыт мысли построил готовые схемы, готовые ответы на все вопросы. Когда это приходит, я уже ничего не вижу. Тогда останавливаюсь и жду. Жду, пока не увижу пустого невидящего взгляда. Или пока Бог не пошлет мне утешения.
Вот я нашел ответ: чтобы не впасть в автоматизм мысли и повседневности, в автоматизм устойчивого, чтобы не усохла душа моя, чтобы я всегда чувствовал великое, страшное и радостное mysterium tremendum, Бог послал мне пустой невидящий взгляд, посылает за утешением искушение, за искушением утешение. Что мне до этого, что мне до моего ответа, когда на меня снова смотрит опустошенный, невидящий, чужой взгляд, как мне освободиться от него? Я пытаюсь понять его, увидеть свое невидение и в видении невидения увидеть видение. Я уже вижу, вижу Христа, но пустой невидящий взгляд снова смотрит на меня, снова низвергает на землю и ниже, в самую преисподнюю. И я хожу в страхе и трепете, в тоске и смятении.
Я нахожу ответы, я все объясняю, и когда все объяснено — все непонятно, и я стою перед Твоим чудесным великим mysterium tremendum.
Я увидел невидящий взгляд, увидел свое невидение, увидел свой грех, опустошенность греха, грех всего мира, всю страшность жизни, всю тяжесть и боль бытия. Я принял Твое иго, и оно благо, я принял Твое бремя, и оно легко. Я иду к Тебе: Ты тащишь меня к Себе. Освободи же меня от страшного, пустого, невидящего взгляда, освободи меня от меня самого. Верю, что освободишь, верю, Господи, помоги моему неверию.
Два месяца меня мучил пустой невидящий взгляд. Бог послал мне его, послал ангела сатаны, чтобы он удручал меня, чтобы я всегда помнил свое жало в плоть, чтобы оно не стало повседневным, обычным, чтобы я не успокоился в повседневности, в автоматизме мысли и повседневности, чтобы не усохла душа моя, на что Тебе усохшая душа?
Ты извергнул меня из уст Своих, и я ходил в страхе и трепете, в тоске и смятении: все время смотрел на меня страшный, пустой, невидящий взгляд, ни на минуту не оставлял меня. Меня постигло искушение, пустое, опустошенное искушение, и не было мне покоя.
Я думал: Бог отверг меня, оставил в моей опустошенности, совсем оставил. Но и тогда Ты показывал мне Свое mysterium tremendum, и тогда возносил меня на третье небо, но опустошенный взгляд снова низвергал меня на землю и ниже, в самую преисподнюю. И я снова думал: оставил Ты меня в моей опустошенности, совсем оставил. А Ты опустошал меня от моей опустошенности, опустошал от того, что мне уже не нужно: от соблазнительности ненужных, уже несоблазнительных соблазнов.
Ты освободил меня от пустого невидящего взгляда, и снова я вижу: Ты держишь меня за правую руку. Советом Твоим Ты водишь меня.
Пустой невидящий взгляд оставил меня, но тень его осталась, осталось жало взгляда. Какой-то скелет, бесплотный скелет пустого невидящего взгляда остался, остался как постоянное напоминание, чтобы не усохла душа моя, чтобы жало в плоть было больнее, чтобы бремя Твое было тяжелее, тогда оно легко и иго Твое благо.
Что было? Было искушение. Было обращение. Сколько раз в жизни совершается обращение? Сколько раз Савл становится Павлом? Один раз. Множество раз. Вся жизнь, каждый день — покаяние и обращение. Если же этого нет, наступает автоматизм мысли и повседневности. Тогда усыхает душа: в пассивном или активном невидении; если же вижу это, вижу свое невидение — то в опустошенности и страхе. Христос говорит: не бойся, только веруй. — Верую, Господи, помоги моему неверию.
ebooksa