Я в одной двойной точке: в грехе и в Боге, в свободе выбора и в дарованной мне абсолютной свободе. Я в некотором неустойчивом равновесии, на грани: уже в грехе я выхожу из-под власти «немощных и бедных вещественных начал», из-под власти природы — животные не грешат. В грехе я выхожу из-под власти природы и подпадаю под еще худшую власть — свободы выбора и греха. В грехе я не вижу, но только через грех откроются мои глаза. В грехе мое невидение активно и вменяется мне в вину. Но Бог не хочет смерти грешника, но чтобы он обратился и жил (Иез. 33, 11). Бог дает мне увидеть мое невидение. В одной и той же двойной точке: грех, невидение, видение невидения, видение видения в Христе.
Я в некотором неустойчивом равновесии, на грани: уже не на земле, не под властью «немощных и бедных вещественных начал», но и не на небе: под властью греха. И вот, в этом неустойчивом равновесии Бог дает мне увидеть мое невидение и в невидении увидеть мое видение в Его видении меня. Я вижу свое видение видения. И я пожелал увидеть свое видение видения. Что значит: пожелал увидеть? Пожелал увидеть извне, только извне, абсолютно извне, пожелал увидеть от себя, сам пожелал. И Бог исполнил мое желание: изверг меня из уст Своих, чтобы я увидел извне, только извне, от себя. Но извергнутый из уст Его, ничего не вижу. Тогда завопил в страхе и в вопле увидел свой страшный, пустой, невидящий взгляд. Бог дал мне увидеть мое невидение, невидение извергнутого из уст Его, невидение желающего видеть извне в рефлексии и в свободе выбора, Бог дал мне услышать мой вопль, потому что Он не хочет смерти грешника, но чтобы грешник обратился и жил.
Я живу на какой-то грани, в неустойчивом равновесии. Вот я увидел, увидел в видении меня Богом. Видя в Его видении мое невидение, я вижу Его гнев и проклятие меня. Видя в Его видении мое видение, я вижу Его любовь и благословение. Но пока я вижу «отчасти, как бы через тусклое стекло», я не могу утвердиться в своем видении видения, само это утверждение и есть успокоение в автоматизме мысли и чувства — рефлектирующее невидение.
Вот я увидел, получил некоторое видение, видение своего видения в видении меня Богом. Я уже не на земле, но и не на небе, я в некотором неустойчивом равновесии между землей и небом. И вот я сказал себе: да, я достиг некоторого равновесия, стою прочно; даже не сказал себе, только подумал, мелькнула мысль — только почувствовал устойчивость своего равновесия, свою устойчивость, и как только почувствовал это, пал, пал на землю и ниже — в самую преисподнюю: я уже потерял только что подаренную мне Божью праведность, заменив ее своей праведностью. Поэтому апостол Павел сказал: «ты думаешь, что стоишь? Бойся, как бы не упасть».
Я могу утвердиться и в видении невидения — в покаянии. Тогда это ложное, фарисейское покаяние: игра в покаяние от гордыни, лицемерия или легкомыслия. Теоретическая аналогия к ложному покаянию или игре в покаяние — игра в сомнение: самоуверенное самодовольное сомнение. Теоретическая аналогия к фарисейскому утверждению в своей праведности: уверенность в своем уме и так как в своем — то глупость; это теоретический абстрактный догматизм.
Мне угрожает мое невидение: моя, собственная праведность, мой собственный ум. Мне угрожает устойчивое — моя устойчивость, мой автоматизм мысли и чувства. Это искушение; и в этом же искушении я вижу утешение, смысл смены утешения искушением. В моем крушении и падении, в моем вопле, в слышании своего вопля, беспредметно-всеобщего вопля, в неустойчивости моей устойчивости и моего равновесия — моя сила и крепость. Потому что тогда уже не я держу себя — Бог держит меня: «Ангелам Своим заповедает о Тебе... На руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею» (Пс. 90, 11 —12). Это сказано о Христе; это сказано и о всяком верующем в Него.
Апостол Павел говорит: «Знаю человека во Христе, который назад тому четырнадцать лет... восхищен был до третьего неба. И знаю о таком человеке... что он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать. <...> И чтоб я не превозносился чрезвычайностью откровений, дано мне жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня, чтоб я не превозносился. Трижды молил я Господа о том, чтобы удалил его от меня, но Господь сказал мне: "довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи". И потому я гораздо охотнее буду хвалиться своими немощами, чтобы обитала во мне сила Христова... ибо, когда я немощен, тогда силен» (2 Кор. 12, 2 — 4, 7 —10).
Я не был вознесен до третьего неба. Я не слышал неизреченных слов. Но может, каждый человек бывает вознесен до третьего неба, только не видит? и каждый слышит неизреченные слова, но не понимает, как каждый вопит, но не каждый слышит свой вопль? И каждый имеет свое жало в плоть, только не понимает, к чему оно, и даже не знает, что ему дано жало в плоть, что Бог дал ему жало в плоть, чтобы удручать его. Может, Бог послал мне страшный, пустой, невидящий взгляд, чтобы он постоянно напоминал мне о моем жале в плоть, чтобы я не успокоился в устойчивом, в автоматизме мысли, чувства и повседневности?
6
В Евангелии есть жестокие изречения. Во всяком случае такими они кажутся моему самоуверенному, павшему в Адаме, разуму, моей упрямой, жестоковыйной воле, моей сентиментально-чувствительной Душе.
1. Христос ничего не требует от меня, никаких ограничений, наоборот, Он пришел, чтобы освободить меня от всех ограничений, сделать свободным, освободить от греха и страдания. Но условие этой свободы и освобождения от страдания очень жестокое — еще большее страдание: полное отречение не только от мира, но и от всех своих желаний и своих привязанностей, от себя самого.
2. Христос говорит о вечном осуждении, вечной муке — геенне огненной. В этих словах страшны не осуждение, не мука — их достаточно и в жизни, и я заслужил их, страшна вечность осуждения и муки.
3. Христос говорит: «На суд пришел Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы».
1. Я все время повторяю: в одной и той же точке грех и святость, страдание и радость, зло и добро. Благая, то есть добрая и радостная, весть — самая страшная и жестокая: «Если кто приходит ко Мне, и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником; и кто не несет креста своего и идет за Мною, не может быть Моим учеником» (Лк. 14, 26 — 27).
Кто ненавидит своих родителей, тот плохой сын и нарушает пятую заповедь: чти отца и матерь твою. Христос не призывает к нарушению пятой заповеди, наоборот, он упрекает фарисеев за то, что они нарушают ее. И Сам Он на кресте помнил о Своей матери. Он призывает не к ненависти, а к любви, даже к врагам. Любовь к ближнему, говорит Он, одна из двух заповедей, на которых стоят закон и пророки. Как понимать изречение Лк. 14, 26 — 27?
Христос принес не мир, но меч (Мф. 10, 34; Лк. 12, 51). Этот меч — отречение, отрезание от себя не только мира, но и себя самого. Апостол Павел: Господом моим Иисусом Христом мир распят для меня, и я для мира. Я сам — это все мои мысли и намерения: и злые, и добрые, и греховные, и праведные; все они, и добрые, — как мои мысли, мои намерения — злые. Я должен отречься от некоторого коэффициента, сопровождающего все мои мысли, намерения, дела. Этот коэффициент — свое, я сам. Какой-то оттенок, даже оттенок оттенка всякой моей мысли, всякого моего намерения, самого истинного, самого доброго и святого — ложь, грех и зло. Я должен отречься от этого оттенка оттенка всех моих мыслей, чувств, желаний; не от самих мыслей, чувств, желаний, а именно от оттенка оттенка их. Я сказал: должен отречься — это уже неверно. Если я должен, если я отрекся по долгу — мое отречение ничего не стоит, такое отречение еще более сильное утверждение своей воли — своего. Христос от всего освобождает меня, от всякого долженствования; и от меня самого. Он не требует, а просит, увещевает, любит меня. Это самый сильный деспотизм — жестокость и деспотизм любви (Розанов).
В Гефсимании, ужасаясь и скорбя, Христос молился: «если возможно, пронеси эту чашу мимо Меня; впрочем, пусть будет не как Я хочу, а как Ты хочешь». Это формула абсолютной свободы и для меня. Здесь нет никакого долженствования, никакого императива. Наоборот, Христос просит, если возможно, пронести чашу мимо Него; но свободно подчиняется — принимает Божью волю, Божья воля становится Его волей, а Божья воля — абсолютно свободная, даже не мотивированная. Здесь двойная свобода — два момента Евангельской свободы: свободный акт принятия Божьей воли и состояние в свободе Божьей воли.
Отречение от своей воли не императив мне, не долженствование, а абсолютно свободное преобразование обновлением ума (Рим. 12, 2), обновление духом ума, облечение в нового человека, созданного по Богу (Еф. 4, 23 — 24). И в то же время это облечение в нового человека, осуществляемое мною, осуществляется не мною, а Богом. Апостол Павел говорит: уже не я живу, Христос живет во мне.
Отречение от своей воли — обращение. Обращение одно — единственное. И как одно и единственное совершается множество раз: вся жизнь, каждый день, каждый час — обращение, если этого нет, наступает самоуспокоение в автоматизме мысли и чувства — пассивное или активное невидение. Каким образом одно и единственное есть многое и как многое каждый раз одно и то же? Но не так ли и сейчас, то есть мгновение? Ведь и сейчас— одно и единственное и каждый раз как сейчас — одно и то же и единственное сейчас, хотя и другое: одно и то же как другое и не то же. Поэтому непонятно, что значит сейчас, которого сейчас нет. Но в воспоминании и рефлексии я вспоминаю сей час, даже многие сейчас, которых сейчас уже нет. Когда вспоминаю? только сейчас. И снова в одной двойной точке и то, что есть — сейчас, и то, чего нет, что не есть — сейчас, которых нет, которые только вспоминаются; но вспоминаются сейчас. Сейчас — состояние бодрствования, бдения; воспоминание — состояние некоторого автоматизма мысли, чувства и повседневности — если только не оживляет во мне реально сейчас, которого сейчас нет, то есть не присутствует сейчас как жало в плоть, как свершение и полнота времен. Воспоминание как автоматизм мысли и повседневности — состояние, противоположное бодрствованию; тогда не жизнь, скорее сон. Я живу только сейчас. Но большая часть жизни проходит не сейчас, а в воспоминании прошлых сейчас в автоматизме мысли, чувства и повседневности. Тогда не жизнь, скорее сон, смертный сон.
Обращение — призвание и переход к бодрствованию, обращение — сейчас. Я живу во времени, в свободе выбора, в автоматизме мысли и повседневности. Я сотворен по образу и подобию моего вечного Творца. Тогда призван, во всяком случае зван Им: прикасаюсь к вечности. Это разрыв времени мгновением — обращение. В мгновении я касаюсь вечности, во времени это мгновенное прикасание расширяется: как бы аналитическое продолжение во время; и некоторое время я живу в расширенном, продолженном во время мгновении. Весь этот временной промежуток расширенного мгновения — утешение: у меня сохраняется видение моего видения, видение в видении меня Богом. Но наступает затухание продолжения мгновенного касания, затухание — во времени; продолжение теряется во времени, в рефлексии, в объективировании, наступает искушение: невидение.
ebooksa