Как выразить системность насилия против женщин, если вокруг него нет никакого тайного заговора, если оно настолько принято и повсеместно, что уже слилось с самой тканью реальности? Тактикой Дворкин было утрировать. Рубить с плеча. Искать язык, «более ужасающий, чем само изнасилование, более отвратительный, чем пытки, более жесткий и возмутительный, чем побои, более отчаянный, чем проституция, более неприемлемый, чем инцест, более опасный и агрессивный, чем порнография»[113]. Из-за этого напористого, характерного, жуткого голоса «Ненависть к женщине» и дюжина последующих книг кажутся такими тяжелыми для восприятия и даже вызывают отторжение, но именно поэтому их невозможно игнорировать или забыть.
Статьи и книги о мизогинии вполне предсказуемо не приносили ей много денег, поэтому ее основным источником дохода стали циклы лекций. В 1975 году, через год после публикации «Ненависти к женщине», она начала выступать с речью под названием «Жестокость изнасилования и парень по соседству». В эпоху, когда, как подчеркивает замечательный биограф и редактор Дворкин Джоанна Фейтман, сексуальное насилие в браке все еще считалось законным в пятидесяти штатах, этот шаг стал одной из первых попыток пролить свет на повседневную и вездесущую природу изнасилований.
Произносить эту речь было трудно, и чем больше Дворкин рассказывала, тем больше она узнавала. На нее стали сыпаться тысячи историй женщин про случаи, «когда они спали, когда были с детьми, когда шли на прогулку, или в магазин, или в школу, или домой из школы, в офисных кабинетах, на заводах, в кладовках… Я просто не могла этого вынести. Я перестала выступать с этой речью. Я думала, я умру от нее. Я узнала то, что мне нужно было знать, и больше, чем мне было под силу»[114]. В чем-то я не согласна с Дворкин, но мне бы хотелось, чтобы каждый ее критик на минуту попытался вообразить себе, каково жить со всей этой информацией в теле.
Коллективный опыт мизогинии, который Дворкин столь высокой ценой собирала и хранила в себе, пропитал все ее последующие работы, в особенности третью – зловещую книгу-заклятие 1981 года «Порнография: мужчины обладают женщинами». Я всё еще помню, как и где впервые прочитала ее. Это было в середине 1990-х, я только что поступила на факультет английского языка в Университете Сассекса. У нас был курс по феминизму, и «Порнография» входила в число обязательной литературы. Я прочитала ее в библиотеке в состоянии почти физического ужаса. Библиотека была странным местом: чудо бруталистской архитектуры в форме фотоаппарата. В те времена каждый стол в каждом читальном зале был покрыт плотным слоем каракуль порнографического содержания, палимпсестом фантазий и шуток. Когда ты работал где-нибудь на отшибе, в конце темной аллеи стеллажей, тебя как будто захлестывало эротической энергией этих надписей. Для меня, пока я читала Дворкин, эта атмосфера вдруг стала мрачной, удовольствие от обитания в теле с его сексуальностью сменилось ужасом от мысли, что ему не дозволено стать чем-то еще.
Как писала Вейль, превращение человека в вещь – базовая формула всего насилия, и в «Порнографии» Дворкин раз за разом показывает эту голую, неприукрашенную правду, но делает это, в отличие от Мендьеты, с точки зрения жертвы: каково чувствовать это, как это выглядит, чем это пахнет. Она облачает в слова бесконечную деперсонализацию женщин, унизительную и показательно недобровольную, их трансформацию в буквальный и метафорический кусок мяса. Цель Дворкин – сделать прививку, ввести гомеопатическую дозу яда, от которой наступит исцеление, и тем не менее этот аспект ее письма своим стилем (но не посылом) более всего напоминает не кого иного, как Божественного маркиза, Безумца из Шарантона, Гражданина де Сада – аристократа, революционера, арестанта и фигуру, против которой нацелена «Порнография». Де Сад известен как либертин, икона сексуальной свободы. Но чьей, спрашивает Дворкин? В критике де Сада ее интересует именно этот вопрос: в чем действительно суть свободы?
Дворкин видела в книгах де Сада хрестоматию мизогинии, которая сплавила воедино секс и насилие и показала, что они не противоположны друг другу, но составляют парное орудие утверждения мужского превосходства. Слишком часто, считает она, ему всё прощали восторженные критики, от Бодлера до Ролана Барта, которые говорили, что его преступления существуют только на бумаге, что они заключены в бескровную область воображения. Для Дворкин не было материальной разницы между тем, что он делал, и тем, о чем грезил. Как постановочная порнография обнажает реальную идеологию женоненавистничества, так и фантазии де Сада основаны на действиях, которые он уже пытался совершить или совершил бы, если б его не посадили в Бастилию: демоническую карьеру соблазнителя и садиста – «секс-террориста»[115] – смогло остановить только тюремное заключение длиной почти в двадцать девять лет. «В нем насильник и писатель сплелись в один омерзительный узел, – писала она. – Такой была его жизнь, и такой была его литература; вся ее ткань пропитана кровью женщин, настоящих и воображаемых»[116].
Эти женщины существовали – в виде теней, имен в сносках, обрывков бумаги и сплетен; Дворкин точно это знала. Она отправилась в прошлое и нашла их – не как исследователь и историк, но как детектив в погоне за свидетелями. Однажды она написала: если бы читатель мог заглянуть под слова на страницах ее книг, он бы увидел – «глубоко, глубоко под поверхностью»[117] – ее собственную жизнь, и если чернила превращались в кровь, то это была ее кровь, пролитая многократно. Мемуаров она не писала. Эту энергию она физически вложила в то, чтобы воскресить мертвых, мучительно и медленно раскопать женщин де Сада, похороненных под веками пренебрежения и презрения.
Первым из трех она расследует дело Розы Келлер, которой посвящается «Порнография». Келлер была вдовой пекаря, и пасхальным утром 1768 года она просила милостыню на улице, когда ее увидел де Сад. Он уговорил ее пойти к нему домой, где напал на нее и ударил ножом. Она смогла сбежать через окно и обратилась за помощью к местным женщинам, которые привлекли жандармов. От Келлер откупились деньгами, а де Сада арестовали на следующий день, посадили под арест на семь месяцев и запретили возвращаться в Париж. Через четыре года в Марселе он устроил оргию с четырьмя проститутками, скормив им конфеты с афродизиаком «шпанская мушка», от которых нескольким из них стало очень плохо. На этот раз его приговорили к смерти за содомию и отравление. Он покинул город, вновь был пойман в декабре 1772 года и вновь сбежал через четыре месяца.
Дворкин была полемистом. Ее литература – как шоковая терапия, ее цель – взбудоражить мир. Двусмысленность, неуверенность, сомнение не подходили для ее целей. Существовало шесть версий истории, она брала худшую и пересказывала ее в самых жутких тонах, даже если для этого ей приходилось игнорировать наличие свободы выбора у героини. Она поклялась говорить правду, но знала, что ее опыт и опыт других женщин не хранится в протоколах полиции, больничных или юридических архивах. Он случился где-то на задворках, ему нет документации. Остается обращаться в прошлое, пытаться услышать борьбу в темноте.
Тем не менее судебные записи гласят, что ни одна из марсельских проституток не участвовала в содомии против своей воли, в отличие от утверждений Дворкин, и только одна из них отказалась от анального секса. По их свидетельству, все акты были с ними детально согласованы. Что касается Келлер, подробностей про удар ножом нет в ее первых показаниях, и Дворкин не упоминает, что та сама договорилась об откупных с матерью де Сада, запросив сначала огромную сумму в три тысячи ливров, но в итоге согласившись на две тысячи четыреста.
Конечно, это еще не значит, что все обвинения Дворкин в адрес де Сада не обоснованы. Последний и самый жуткий акт его разгульных лет имел место в 1774 году, когда они с женой обосновались в шато в Лакосте, наняли пятерых девушек служанками и замуровали замок на зиму. Не сохранилось свидетельств того, что происходило внутри, но Дворкин не сомневалась: главным образом это были «сексуальные безумства»[118]. Как бы то ни было, девушек держали в неволе, несмотря на мольбы их родителей; одна получила неизвестные увечья, а другая скончалась. Когда спустя три года де Сада наконец посадили в тюрьму, он заявлял в пылком письме, что не повинен ни в каком преступлении, поскольку по французскому закону наказывают сводницу, а не заказчика, который, в конце концов, «всего лишь делает то, что и все мужчины»[119] (тезис Дворкин в восьми словах).
Беспечному тону де Сада вторят его биографы. Они весело роняют фразы вроде «отшлепал потаскуху», «боль в заднице», «пара неприятных часов»[120]. В 1953 году Джеффри Горер выразил сомнения в истории Келлер: «Женщина с такой серьезной раной едва бы смогла перелезть через стену»[121]. А в 1999 году, почти через два десятка лет после публикации «Порнографии», Нил Шеффер так писал о поведении де Сада в Лакосте: «Учитывая, что это были за девушки… и какие у них, скорее всего, были родители, подозрения мадам де Монтрёй насчет шантажа звучат более правдоподобно»[122]. Из этих высказываний следует, что бедным доверять нельзя, а проститутки виноваты сами.
Дворкин отвергает этот общепринятый образ мышления. Во всех своих книгах она демонстрирует изощренную способность проникнуть вглубь реальности насилия, вести рассказ от лица человека с наименьшей властью и лишить обыденности опыт боли и ужаса. Как секс-работница в прошлом, она не приемлет повсеместное заблуждение, что проститутки – это машины, а не люди, без чувств и без права сказать «нет». Более того, она осознает, что вся якобы смелость и радикальность книг де Сада на самом деле обычное дело, что «оправдание и поощрение сексуального насилия и побоев – темы такие же древние, как сама история»[123].
В чем ее слабость, так это в неспособности отделить реальные раны от воображаемых. Весь посыл Дворкин в «Порнографии» заключается в том, что не существует сферы исключительно воображения. Как она пишет во вступлении, ее книгу отличает от других трудов о порнографии «фундаментальное убеждение, что власть реальна, жестокость реальна, садизм реален, подчинение реально: политические преступления против женщин реальны»[124]. Фантазии всегда либо сказываются на чьем-то теле буквально, либо порождают климат, в котором их возможно осуществить. Поэтому так важно доказать настоящие преступления де Сада, и поэтому показания Линды Лавлейс об издевательствах на съемочной площадке «Глубокой глотки» спустя много лет после выхода фильма станут ярким примером того, за что Дворкин критиковала порнографию. Будучи одной из самых известных активисток за введение цензуры, она считала, что романы де Сада – «120 дней Содома», «Жюстина», «Жюльетта» – это прямое продолжение его реального опыта, что взмах пера равен взмаху орудий пыток в руках его выдуманных либертинов. Его жизнь просачивается в его работы. Это тоталитарная модель чтения литературы, в которой нет места двойственности и многогранной интерпретации.
Не все женщины разделяли ее точку зрения. Летом 1973 года, примерно в то время, когда Дворкин писала предисловие для «Ненависти к женщине», а Мендьета заливала свиной кровью улицы Айова-Сити, Анджела Картер замыслила проект книги «о де Саде и сексуальности как о политическом феномене и мифе о гендере»[125]. Ей было тридцать три, она только что развелась и вернулась из Японии в Лондон; ранее она издала пять странных, завораживающих, агрессивно-сексуальных романов. В отличие от Дворкин, она с удовольствием писала как для эротического журнала «Мен Онли» (
Картер была слишком своенравна и независима, чтобы причислять себя к догматичным феминисткам, однако свою идею книги о де Саде она предложила «Вираго», тому самому новому женскому издательству, чьи книги так любила моя мать. Встреча проходила в фешенебельном ресторане «Сан-Лоренцо» в районе Лондона Найтсбридж (это любимое заведение принцессы Дианы; едва ли в таком месте мы представляем себе встречи участниц движения за права женщин). Предложение было принято руководством издательства «Вираго» на первом же совещании в сентябре 1973 года.
Картер предупредила своего нового редактора Кармен Каллил, что «
В своей книге о де Саде, вышедшей за два года до «Порнографии» и раскритикованной в ней за псевдофеминизм, Картер приписывает женщинам куда бо́льшую свободу выбора, даже если система, в которой они вынуждены существовать, дает им очень мало возможностей для независимых действий. Она не хочет видеть женщину жертвой и не считает эту позицию продуктивной для будущего феминизма. Ее Роза Келлер обернула неприятную ситуацию в свою пользу и хитростью выманила деньги из аристократов. Что касается самого де Сада, в противовес его мизогинии она выдвигает его готовность отстаивать право женщины на сексуальное удовольствие, не ограниченное репродуктивными обязанностями (в защиту абортов он высказывался не менее рьяно, чем Райх, но, судя по страшным вещам, которые случаются с беременными женщинами в его книгах, его волновали отнюдь не их права).
Для Картер фантазия и факт – разные вещи. Она постоянно подчеркивает существование пропасти между настоящим и выдуманным и обращает внимание на то, что, при всей изощренности многочисленных убийств в книгах де Сада, сам он, будучи судьей революционного трибунала, так настойчиво протестовал против смертной казни, что его снова посадили в тюрьму – на этот раз за чрезмерную мягкотелость (Дворкин же выступала за смертную казнь за изнасилования и однажды сказала: если бы первая женщина, на которую напал де Сад, убила его, она спасла бы много жизней).
Более того, Картер не верит, что фантазии де Сада в первую очередь о сексе, и не считает женоненавистничество главным мотивом его книг. Главная их тема, по ее мнению, – это власть и трагические, вопиющие последствия ее дисбаланса. Гендер и гениталии, конечно, имеют значение, но также имеют значение социальный класс и деньги. Она делает еще одно радикальное предположение: задача произведений де Сада – разоблачить гнусную систему, пускай до арестов и распутных лет эта система принесла ему несметные богатства. Для Картер предмет книг де Сада – не радость свободы, но ее грязная цена.
ebooksa