6. Клетки
В 1976 году певица Кейт Буш увидела на полке оккультного книжного магазина мемуары Питера Райха «Книга грез», вышедшие двумя годами ранее. Под впечатлением от истории его странного детства она написала «Cloudbusting», гимн надежде и потере, в котором ее причудливый, космический оптимизм прорезают отчетливые потоки горя и тревоги. «Мне всё еще снится Оргонон, – начинает петь она. – Я просыпаюсь в слезах».
В клипе 1980 года она сама сыграла Питера – в комбинезоне и взъерошенном парике мальчишки. Она хотела уговорить Дональда Сазерленда исполнить роль Вильгельма Райха и сама без предупреждения явилась к нему в номер в лондонском отеле. Как только он понял, о чем «Cloudbusting», сразу согласился. Он был одержим Райхом. Только что закончились съемки фильма «Двадцатый век», эпической ленты Бертолуччи о борьбе между коммунизмом и фашизмом в Италии, где Сазерленд сыграл свирепого бригадира-фашиста по имени Аттила Меланкини, который насилует мальчика, а потом разбивает его голову о стену. Чтобы войти в роль, он читал «Психологию масс и фашизм» – к неудовольствию Бертолуччи.
Клип на «Cloudbusting» был снят на Драконьем холме в Оксфордшире, не в Мэне. Настоящий «укротитель облаков» им не удалось раздобыть, поэтому они заказали модель у дизайнеров, работавших над фильмом «Чужой»; получилось гигантское подобие тромбона в стиле стим-панк. Буш и Сазерленд затаскивают это абсурдное сооружение на вершину холма и целятся им в чистое небо, которое начинает затягиваться текучими облаками. Затем Буш замечает черный автомобиль – как Питер много лет назад в Оргононе. Это люди из правительства, и они собираются забрать его любимого отца под стражу. Пронзительные струнные. Ее голос опускается до рычания и расщепляется на скулящее многоголосье. Глубокие голоса бормочут нараспев, слышится детский смех; либидная радость противостоит угнетению и страху. И вот мужчины в начищенных ботинках уже тут, они арестовывают Сазерленда, помятого ученого в твидовом костюме (Райх на самом деле предпочитал рубашки в клетку). Они роются в бумагах, разбивают пробирки и силком запихивают его в машину. Буш взбегает обратно на холм и берется за рычаги управления «укротителем облаков». Сазерленд оборачивается и смотрит сквозь заднее стекло; с неба начинает литься экстатичный дождь.
«Cloudbusting» – это несколько надуманная версия жизни Райха, и в целом альбом «Hounds of Love» («Гончие любви») пронизан интригующей райхианской атмосферой. Во всех песнях чувствуется динамика одной и той же борьбы: метания между подавлением и волей, наслаждением и воздержанием. Мой любимый заглавный трек – это гипнотическая, мистическая песня о любви как о грозной силе. Главная героиня пытается вырваться и молит о помощи, а затем падает на землю с удивительной, ликующей строкой о том, как она снимает туфли и
Я люблю эти песни. Они как будто объясняют, почему работы Райха всегда имели противоречивую репутацию, даже задолго до изобретения оргонного аккумулятора. Его видение был пугающим. Удовольствие пугает, как пугает и свобода. Она подразумевает степень прямоты и необузданности, в которой общество и человек, живущий в нем, видят колоссальную угрозу. Свобода пробуждает встречное желание притеснить, сковать, запретить, даже уничтожить. Если задуматься об этой извечной динамике, становится понятно, почему Райх, всегда стремившийся освободить людей из тюрьмы своего тела, сам закончил жизнь в заточении.
Двадцатого марта 1957 года его отправили в федеральное исправительное учреждение в Данбери, штат Коннектикут (прообраз тюрьмы в сериале «Оранжевый – хит сезона»). Через два дня его перевели в тюрьму Льюисберга в Пенсильвании для отбывания двухгодичного заключения. При оформлении в личном деле его описали как «разведенного белого нарушителя шестидесяти лет, не исповедующего никакую религию и не являющегося прихожанином никакой церкви»[210]. Вероятно, из-за его психического состояния или из-за прошлых связей с коммунистами его посадили в одиночную камеру. Последние шесть месяцев жизни он провел один в помещении не намного больше, чем его оргонный аккумулятор.
Он сказал Питеру, который тогда учился в интернате, что часто плачет. Через слезы тело высвобождает чувство. Слезы – великий умягчитель, так он говорил. Он с детства страдал псориазом, и после ареста болезнь разыгралась с новой силой, как бывало в периоды сильного стресса: его обсыпало красными язвами. Для облегчения боли он попросил выдать ему вазелин и разрешение мыться несколько раз в неделю. Он ни с кем не завел знакомства. Другие заключенные наблюдали, как он шаркает по коридорам или стоит отдельно ото всех во дворе, и шептались: этот тот тип с ящиком для секса, он, видать, что-то смыслит, раз у него такая красавица-подруга на много лет младше.
Аврора подала запрос на посещение сразу, как только Райха увезли, но письменного разрешения ей пришлось ждать стандартные тридцать дней. К письму начальника тюрьмы прилагался список правил, которые она отныне обязана соблюдать при общении с Райхом. Пока я читала их в вашингтонской библиотеке, вокруг меня самой как будто сдвигались стены. Длительность визитов не могла превышать три часа в месяц. Между городом и тюрьмой не ходили автобусы. Им нельзя было передавать друг другу посылки, подарки или записки. После окончания визита все посетители были обязаны немедленно покинуть территорию учреждения.
Питеру тоже разрешили посещать его, и в «Книге грез» он рассказывает, каким он запомнил Льюисберг в детстве. Сначала ты преодолевал одни запертые двери, затем вторые, и всюду, куда бы ты ни смотрел, ты видел решетки. Ты оказывался в холле, где стояли витрины с дешевыми гребенками и кошельками, которые делали заключенные и продавали за мелочь на карманные расходы. В комнате для посещений Райх сидел на пластиковом стуле, а Пипс – на красно-зеленом диване напротив. Между ними стоял стол, и вдоль стен дежурили надзиратели. (Малкольм Икс, осужденный на десять лет раньше Райха, вспоминал слова десятков заключенных о том, что на свободе они бы первым делом устроили облаву на этих надзирателей, контролирующих жалкие остатки их вольной жизни.) На Райхе была синяя униформа из хлопковой ткани; он выглядел грустным. Он спросил у Питера, как дела в школе. В конце визита им позволили обняться на черном резиновом коврике – «подиуме для объятий»[211]. Затем Райха отвели обратно в камеру.
Тогда Питер видел отца в последний раз. В октябре из-за вспышки гриппа в школе его отправили к Илзе в Шеффилд, штат Массачусетс. Третьего ноября раздался телефонный звонок. Услышав, как мать рыдает в трубку («О Боже мой, о Боже мой!»), он сразу понял, что случилось. Райха нашли мертвым на его койке; он был полностью одет. «У него остановилось сердце, – пишет Питер. – Я хотел знать, успел он проснуться или нет». На похоронах играла «Аве Мария», а после бедный Пипс лег на пол в кабинете отца и стал шептать в ковер детскую молитву: «Вернись, вернись, вернись»[212].
Самым печальным моментом в жизни Райха стала, конечно, его одинокая смерть в тюремной камере. Но то, что его многолетняя борьба за свободу закончилась в заточении, – трагедия, постигшая отнюдь не одного Райха. Любой, кто пытается расширить свободы тела, вынужден столкнуться с институтом тюрьмы – одним из самых страшных орудий государства для пресечения освободительных движений самого разного толка и объектом многовекового активизма и реформирования.
Сказать, что Райх оказался в Льюисбергской тюрьме, потому что нарушил судебный запрет, объясняет причину, но не задачу его заточения – куда более сложную и спорную проблему. Должна ли тюрьма стать мучительным наказанием, или местом изоляции опасных личностей от общества, или пространством, где нарушителям дана возможность реабилитироваться? И как она соотносится со свободой, кроме того, что лишает ее? Есть ли хоть какая-то доля правды в общепринятой точке зрения, будто в заключении, как и в парадоксальных аккумуляторах Райха, происходит перерождение, или же институт тюрьмы – это квинтэссенция сил угнетения, которые уже сами по себе превращают наши тела в тюрьмы?
По известным наблюдениям Мишеля Фуко, само тюремное заключение есть результат значительного переосмысления и реформирования государством методов наказания своих граждан. До восемнадцатого века заключение не считалось наказанием как таковым. В грязных, переполненных острогах людей держали только в ожидании настоящей кары, чаще всего физического увечья. (Книга «Надзирать и наказывать» Фуко начинается с двенадцати абзацев детального описания того, какие ужасы следуют за этим ожиданием; еще больше леденящих кровь примеров можно найти в трилогии Хилари Мантел о Томасе Кромвеле.) Лишь когда во времена Просвещения были впервые сформулированы права человека, тюрьму начали воспринимать как собственно наказание. Когда свобода стала правом человека, она превратилась в собственность, которую можно конфисковать или уничтожить. На этой идее построены либертинские романы де Сада, написанные как раз в период тех сейсмических перемен.
В 1770-х годах, когда де Сад сам неоднократно отбывал заключение во французских тюрьмах, британский тюремный реформатор Джон Говард посетил сотни исправительных учреждений, сумасшедших домов, долговых ям и острогов по всей Европе. Он пришел в ужас от состояния британских тюрем в сравнении с зарубежными аналогами. Каждый аспект жизни в них решали деньги, процветали насилие и вымогательство. Мужчин и женщин сажали вперемешку, богатые заключенные могли покупать еду и алкоголь, тогда как нищих пытали и морили голодом, часто до смерти. В 1777 году Говард издал книгу «Состояние тюрем», и этот труд привел к кардинальному пересмотру не только устройства и обслуживания тюрем, но и в целом их задачи.
Говард считал, что смысл тюрьмы – в раскаянии и перевоспитании, а не в наказании, и видел проблему в том, что условия тесноты и распущенности превращают место заключения в рассадник порока. Совместно с двумя другими деятелями: Иеремией Бентамом и Элизабет Фрай – он способствовал трансформации и реорганизации коррумпированной, хаотичной, погрязшей в болезнях системы прошлого в высокоорганизованный, рациональный, контролируемый институт настоящего. За следующие семьдесят лет почти все тюрьмы в Англии снесли и отстроили заново.
Одна из кардинальных идей Говарда состояла в том, что арестантов следует содержать в отдельных камерах, а не толпой. В наше время одиночное заключение кажется суровейшим наказанием, но Говард был квакером и в уединении видел необходимость для прямого, непосредственного общения с Богом. Словно монахи в кельях, думал он, в тишине и изоляции своих камер арестанты будут приходить к нравственному обновлению. Труд он тоже считал путем к свободе: он дает людям будущее, не связанное с преступной деятельностью. Среди прочих трактовок в романах де Сада можно увидеть сатиру на эти псевдоосвободительные идеи Просвещения, которые превратили современную тюрьму в авторитарную машину по производству покорных тел: вышколенная, послушная рабочая сила, трудящаяся на благо капитала, не имеющая ни выбора, ни вознаграждения.
Системы лишения свободы, возникшие в девятнадцатом веке, сохранили суровые принципы Говарда, но отказались от его возвышенных идеалов. Пенсильванская, или одиночная, система впервые формально была введена в 1829 году в Восточной государственной тюрьме и быстро распространилась по Британии; при ней заключенный жил и трудился в полной изоляции. Оскар Уайльд, в 1895 году приговоренный к каторжным работам за грубую непристойность, отбывал наказание в трех тюрьмах: Пентонвиль, Уандсворт и Рединг, и все они были устроены по системе одиночного заключения. В письмах в газету «Дейли кроникл» и в своих стихах Уайльд описывает существование, исполненное немыслимых страданий.
Каждого заключенного держали в крошечной камере с жесткой деревянной кроватью и без санузла. В воздухе стояла вонь; кормили протухшей едой, от которой Уайльд страдал опасной для жизни диареей. Дни проходили в бесполезных, изнурительных, монотонных занятиях. Первые пять месяцев его приковывали к ступательному колесу на шесть часов в день, давая отдохнуть по пять минут после каждых двадцати минут мучительного карабканья по ступеням. Потом его заставляли щипать паклю, распутывая куски старой просмоленной веревки, до тех пор, пока его непривыкшие руки не покрывались трещинами и ранами. Когда он посмел перекинуться парой ободряющих слов с другим заключенным во дворе для упражнений, его на три дня посадили на хлеб и воду. Неудивительно, что полный отрыв от человеческого контакта подкашивал ментальное здоровье людей. Главным образом систему одиночного заключения перестали использовать именно потому, что в ее жестких условиях арестанты начинали сходить с ума.
ebooksa