Нетерпеливого Райха фрустрировал этот процесс, но раз не было правил, значит, он мог с полной свободой самостоятельно разрабатывать следующий шаг. Выслушивая пациента, он часто переключал внимание с его рассказа на его тело, настороженно застывшее на кушетке. Что, если оно говорит нечто, не выразимое в словах? Быть может, эмоции, к которым пациенту так сложно найти доступ, спрятаны на самом видном месте. Быть может, прошлое хранится не только в памяти, но оставляет след и в теле тоже.
Райха интересовали не истерические симптомы и их расшифровка, а некая скованность, зажатость, отраженная во всем существе человека, постоянное напряжение такой силы и непробиваемости, что Райх сравнивал его с броней. Оно заметно в каждом действии пациента, от рукопожатия до улыбки и тона голоса. Райх предположил, что эта «броня характера» работает как защита от чувств, в особенности от тревоги, гнева и сексуального возбуждения. Если чувства причиняют слишком много боли и дискомфорта, если выражение эмоций не поощряется, а половое влечение находится под запретом, единственный выход – сжаться, запереть чувство на замок. В результате вокруг уязвимой личности человека образуется физический щит, защищающий его ценой невосприимчивости к удовольствию.
Проще всего понять теорию Райха можно, представив солдата: строевая выправка, каменная верхняя губа, тело, натренированное не поддаваться эмоциям. Не каждый проходит такую суровую муштру, но почти каждому в детстве внушают, что тот или иной эмоциональный опыт неприемлем, а то или иное желание постыдно. «Что ты как маленький», – скажет порой родитель, или: «Мальчики не плачут», и в итоге ребенок напрягает тело, пытаясь справиться с эмоцией и подавить ее. Райх пришел к осознанию, что этот процесс происходит перманентно, превращая тело в хранилище травматических воспоминаний и всевозможных запретных чувств.
Пока я писала это, случилась поразительная вещь. Бывший бойфренд прислал мне свой фильм о том, как его в семь лет отправили в школу-интернат. Фильм был сделан в технике покадровой анимации и рассказывал историю о похищении маленького чумазого мальчика с ногами иксом: его, завернутого в одеяло, запихивают в багажник автомобиля. «Мое тело застыло», – говорит голос за кадром, и вокруг несчастной обездвиженной фигуры начинают появляться слова: «Онемевшая шея. Головная боль. Боль в горле. Боли в спине. Боль в ногах». «Хотя, может, „похищение“ – неподходящее слово, – продолжает голос. – Всё было очень по-английски, сухо, без эмоций»[14]. Его похитителями были два самых любимых человека, которым он доверял больше всех на свете, и они отвезли его туда, где детям не давали проявлять чувства и издевались над ними. Теперь ему было под шестьдесят; с того дня он не мог плакать. Это именно то, о чем говорил Райх: прошлое похоронено в наших телах, каждая травма сохранена в мельчайших деталях и замурована заживо.
Но осознание Райха не закончилось на этом. На протяжении следующего десятилетия он работал с телами пациентов – сначала вербально, а затем, в 1934 году, перешел к телесному контакту, что было категорически запрещено в психоанализе. С изумлением он обнаружил, что, прорабатывая области скованности – типично ассоциирующиеся с борьбой сжатые кулаки и напряженный живот, – он мог выявить и выпустить на волю эмоции, засевшие в них. Пациенты вспоминали давние инциденты, когда их стыдили или вторгались в их личное пространство, чувство ярости и отчаяние, которые они не смогли испытать в тот момент. Этот процесс часто сопровождался любопытным ощущением текущей по телу энергии – так называемого потока, который я испытала на себе во время терапии в Брайтоне.
Я всё еще могу воскресить это чувство в моем теле. Я помню напряжение, застывшее в шее, плечах и особенно в мышцах груди – области такого сильного дискомфорта, что в детстве я не выносила прикосновений к ней и даже сама не могла указать на нее, боясь приступа невыносимого унижения и ужаса, который я называла «тем чувством», сжимаясь еще сильнее, лишь бы не испытывать его. И так же хорошо я помню, как эти зоны скованности смягчались и расслаблялись и ощущение рябью и струйками растекалось по рукам и ногам; «плавилась тугая плоть», о чем однажды молил Гамлет. Райх задался вопросом: что, если это и есть либидо, фрейдовская жизненная энергия, которую сначала перекрыли дамбой, а потом выпустили на свободу?
Концепция брони характера – самый долговечный вклад Райха в психоанализ. Это единственная из его теорий, которая входит в фундамент традиционной психоаналитики, и она же является основой телесно-ориентированной терапии и ее методов, ставших особенно популярными в шестидесятых, таких как гештальт-терапия, рольфинг и крикотерапия.
Среди многих людей, вдохновленных его теорией, была молодая Сьюзен Сонтаг, и в 1967 году она написала в своем дневнике поразительный пассаж о проблеме жизни в теле. Внутренний мир, размышляла она, куда более переменчив и текуч, чем тело, в котором он заключен. Она попыталась представить более подходящее вместилище, например тело как газ или облако, которое может расширяться, сжиматься, даже распадаться на части и сплавляться обратно, набухать, становиться плотнее или разреженнее в зависимости от разных настроений человека. Но тело – это комок, упрямо твердый, почти неизменный. Оно вообще «едва ли нам подходит», писала она с досадой. «Раз мы не можем расширять + сжимать (наши тела), мы делаем их жесткими, закладываем в них напряжение. И это становится привычкой, становится константой, которая, в свою очередь, влияет на внутреннюю жизнь». Об этом теория брони характера Райха, добавила она, а потом вставила горестную фразу: «Несовершенное устройство! Несовершенное существо!»[15]
Сонтаг, писавшей эти строчки, было тридцать четыре; она только что издала свой первый сборник эссе, принесший ей широкую известность, – «Против интерпретации». На фотографии, сделанной в том году в ее квартире, Сонтаг, скромная красотка в балетках, в облегающем платье с принтом пейсли и с сигаретой в руке, с обожанием смотрит на своего тринадцатилетнего сына Дэвида, улыбающегося в камеру. Стену на заднем плане почти полностью закрывают книги и фотографии, на которые отбрасывают тень павлиньи перья в вазе. Пустая чашка из-под кофе завершает картину: интеллектуальная икона in medias res[16].
Почти десять лет спустя Сонтаг еще раз упомянула броню характера в долгом, подробном интервью для журнала «Роллинг Стоун». Вновь она восхищалась теорией Райха о том, что люди хранят эмоции в своем теле в виде «скованности и антисексуальности».
«По моему мнению, – сказала она, – у Райха была одна идея, которая внесла потрясающий вклад в психологию и литературу, а именно идея брони характера. В ней он был совершенно прав»[17]. Для меня логично, что Сонтаг всецело приняла эту теорию. Ее собственное детство – печальная демонстрация того, как прошлое застревает в теле, словно кость в горле.
Отец Сьюзен, Джек Розенблатт, успешно торговал мехами и работал в основном в Китае (его родители, крестьяне, были из маленькой деревни в Галисии, меньше чем в ста пятидесяти километрах от места рождения Райха). Мать Сонтаг, Милдред, родила ее 16 января 1933 года в Нью-Йорке и затем вернулась в Китай, оставив Сьюзен на воспитание дедушки, бабушки и нелюбимой няни. По возвращении в Америку Милдред всё время говорила Сьюзен, что отец скоро приедет. А через четыре месяца, когда пятилетняя дочь обедала дома во время школьного перерыва, она позвала ее в гостиную и сказала: «Твой отец умер». Теперь иди поиграй на улице.
Милдред была алкоголичкой, часто депрессивной, холодной, уставшей, вспыльчивой, непостижимо отстраненной женщиной. В 1967 году Сонтаг сделала длинную запись в дневнике, пытаясь распутать свои чувства: как она восхищалась красотой матери, как мать зависела от нее, как в детстве ей пришлось нести на себе ответственность за ее счастье. Она искренне верила, что без усердной лести, вливаний энергии и интереса с ее стороны ее красивая несчастная мать умрет. «Для мамы я была аппаратом искусственного дыхания, – писала она со злостью. – Я была
Глядя на ее прошлое, становится понятно, что Сьюзен заключила контракт на собственное выживание, и этот контракт касался ее тела. «Мое первое решение в детстве: „Клянусь Богом, я им не дамся!“»[19] Она хотела жить, но с рождения ее окружала враждебность и нелюбовь; люди случайным образом приходили и уходили. Что ж, ладно: она будет вести себя идеально, и им не к чему будет придраться; она спрячет поглубже свои чувства и потребности, она будет отрицать существование собственного тела; к последнему ее подтолкнуло отчаяние и отвращение к себе из-за недопустимого влечения к собственному полу. «Урок был таков: держись подальше от тел. Может, найди, с кем поговорить»[20].
Во взрослом возрасте она довела отрицание собственного тела до крайности. Она редко мылась, не расчесывала волосы, курила одну сигарету за другой и принимала спиды, чтобы подавить аппетит и желание спать. Для нее стало шоком, что рождение ребенка – болезненный процесс, и родила она раньше, чем испытала первый оргазм, что само по себе совершенно нетипично для женщины ее поколения. Ее тело оставалось для нее чужим до осени 1975 года, когда у нее диагностировали рак груди четвертой стадии, и это известие настроило ее решительно против другой теории Райха.
Не было никаких предпосылок для беспокойства – ни знаков, ни симптомов. К тому времени, когда опухоль обнаружили, она уже пустила метастазы в семнадцать лимфоузлов. Врач сказал один на один Дэвиду, тогда уже студенту Принстонского университета, что его мать вряд ли выживет. В дневниках она писала, что ей снятся кинжалы, что она, похоже, неизлечимо больна, что ее паника «протекает сквозь щели»[21]. Ей было так страшно, что она спала со включенным светом, но она имела твердое намерение продолжать жить. Выживание она видела как волевой акт. Как и всё, что она делала, оно требовало исследований и концентрации, досконального изучения возможных опций, а затем быстрых, решительных действий.
Она настояла на самом агрессивном методе лечения – на радикальной мастэктомии по Холстеду, операции, ныне проводимой только в редких случаях. В том октябре в Мемориальном онкологическом центре имени Слоуна-Кеттеринга на Йорк-авеню ей удалили одну грудь и бо́льшую часть мышц грудной стенки, а также кожу и лимфоузлы из подмышки. Оплакивая то, что осталось от ее изрезанного до кости торса, она оставалась тверда: выжить любой ценой, пойти на любые жертвы, лишь бы продлить свое существование.
По совету своего врача, французского онколога доктора Исраэля, после операции она два года продолжала курсы химио- и иммунотерапии, что, по словам ее сына, было испытанием «на грани выносимого»[22]. С бесконечной верой в силу науки она полностью отдалась на волю врачей. Это болезненный, унизительный процесс – растворение ее настоящей личности, настоящей сущности в пассивном, изувеченном теле пациента. «Один щупает, оттягивает, тычет, восхищаясь моим огромным шрамом – делом своих рук. Другой накачивает меня ядом с целью убить мою болезнь, но не меня»[23].
На почве этого сурового опыта военные метафоры выросли спонтанно. Позже в ее дневнике появилась запись: «Я чувствую себя Вьетнамской войной. Мое тело – захватчик, колонизатор. Против меня применяют химическое оружие. А я должна радоваться»[24]. Написав эти строки, она схватила ручку и зачеркнула их, отказываясь от образа войны. Она бунтовала не только против болезни, но и против сложившегося отношения к болезни в культуре, против бесполезных и токсичных метафор. «Рак = смерть»[25], – написала она, а затем решила доказать, почему это не так.
Лежа на больничной койке, она начала собирать мысли, которые позже войдут в эссе «Болезнь как метафора» – блистательное разоблачение мифов, сопровождающих недуги. В нем она критиковала военный язык, настолько свойственный риторике вокруг рака, что она сама прибегла к нему несколькими месяцами ранее. Она размышляла, что воинственные разговоры о враге и битве только закрепляют стигму болезни; этот процесс опасен тем, что стигма заставляет людей избегать лечения и огласки, как уже случилось с раком и скоро случится со СПИДом. Еще больше ее беспокоило, что определенные болезни связывают с чертами характера и типами личности. Туберкулезом болеют не только лихорадочные, безответственные романтики, писала она, и нет ракового «типажа» людей, настолько сдерживающих свои чувства, что они превращаются в злокачественные опухоли. Рак – это не результат эмоционального блока или неспособности выразить злость. Это не следствие неискренности или подавления эмоций.
ebooksa