За последующие десятилетия она похожим образом пугалась еще несколько раз, но образования оказывались доброкачественными. Затем в апреле 1996 года, почти в ее сорок девятый день рождения, она вновь нащупала узел. Хотя к тому моменту она уже стала признанной звездой авангарда, это было непростое время. Ее книги плохо продавались, и ей пришлось устроиться преподавателем в Институт искусств Сан-Франциско. В этот раз при биопсии обнаружили злокачественные клетки. Опухоль имела пять сантиметров в диаметре, но врач сомневался, что она успела дать метастазы. Акер предложили несколько вариантов лечения, в том числе лампэктомию и лучевую терапию. Она согласилась на двойную мастэктомию – двойную, потому что она не хотела оставлять одну грудь. Через несколько дней после операции ей сообщили результаты. Шесть из восьми лимфоузлов были поражены раком. Мы все однажды умрем, сухо сказал ей хирург.
Акер отказалась от лучевой и химиотерапии, хоть и знала точно, что мастэктомия не справилась со всеми раковыми клетками. Она верила, что лимфоузлы – это фильтр тела и раковые клетки скапливаются там не потому, что размножаются, а потому, что покидают его. Как и Кэрол в «Безопасности», она отошла от традиционной медицины и возложила надежды на свиту альтернативных целителей, двоих из которых позже осудили за медицинское мошенничество (ее акупунктурист отказался ее лечить, сказав, что иглоукалывание не поможет при раке). Она оборвала общение с друзьями, не согласными с ее решениями. К своему хирургу она больше не обращалась.
Среди прочих ее консультировала Джорджина Ричи, целительница, аттестованная по системе Луизы Хэй. На одном из сеансов регрессии прошлой жизни она сообщила Акер, что ее мать пыталась сделать аборт. Залог здоровья, сказала она, – это прощение, ей нужно простить себя. По заветам Райха она внушала Акер, что болезнь – это травма, закупорка, вызванная шрамами прошлого. «Здоровый человек – это тот, – говорила она, – кто может сказать: „Шрамы прошлого не могут помешать мне делать то, что мне нужно делать сегодня“»[37]. Она заставила Акер сидеть на полу, вцепившись в плюшевую свинью; ее тело одеревенело, объятое воспоминаниями о лишенном любви младенчестве. Похоже, прошлое Акер продолжало жить в ее «эмоциональном теле». Всё, как предсказывал Райх: «Часть прошлой жизни хранится, приобретая иную форму, и остается активной»[38].
Опыт болезни возрождал в ней забытые чувства, фрагменты ее безотрадного детства, с которыми она всё еще не могла ужиться, хоть они и послужили основой архитектуры и атмосферы ее книг. Отличительная черта произведений Акер – это то, что они населены ее альтер эго: Джейни, Пип, Хэстер, Эвридика, Электра, О, и все они в любом возрасте остаются несчастными маленькими девочками, брошенными, нелюбимыми, слишком рано сексуализированными, потерянными в психологическом ландшафте – грязном, опасном, часто летальном. Очертания ее семьи проявляются в каждом романе; повторяется один и тот же набор героев, который писательница Крис Краус перечисляет в глубоком биографическом исследовании «После Кэти Акер»: «…инфантильная мать, неотесанный отчим, богатый, но исчезнувший биологический отец»[39].
Странно то, что похожая модель отношений существовала и в семье Сонтаг. Как и Акер, Сонтаг была забитой богатой девочкой, эмоционально обездоленной, несмотря на беспорядочное изобилие денег в семье. Находясь на противоположных полюсах культурного ландшафта: одна – образец рациональности, другая – пророчица хаоса, они несли бремя поразительно похожих историй. Обе женщины родились в Нью-Йорке в зажиточных еврейских семьях (предки Кэти по линии матери сколотили состояние на пошиве перчаток). Обе имели сложные отношения с матерями, обе были отличницами, обе прятались за своим умом, как за щитом, не пользовались популярностью и страдали от одиночества. Обе вышли замуж еще в подростковом возрасте и быстро ушли от своих первых мужей. Обе были бисексуальны, и обе волевым усилием добились статуса иконы, мгновенно узнаваемой, но не так-то легко досягаемой.
Акер не знала своего настоящего отца: он ушел от ее матери за шесть месяцев до ее рождения 18 апреля 1944 года. Что касается Сонтаг, то ее отец умер, как ей говорили, от пневмонии (в десять лет она подглядела в его медицинских бумагах, что в самом деле это был туберкулез, «страстный» недуг, столь занимавший ее в «Болезни как метафоре» и от которого умерли отец и брат Райха). Она хранила кольцо отца в шкатулке, просила мать диктовать ей по буквам слово «пневмония» и воображала, что он едет домой, что он вот-вот откроет дверь. Во взрослом возрасте она начинала рыдать от одной мысли о нем.
В Аризоне, одном из многих пристанищ ее кочевого детства, Сонтаг вырыла себе в земле яму два на два метра, накрыла ее деревянной крышкой и часами сидела под осыпающимися крошками земли, читая и мечтая. Она говорила, что роет ход в Китай, хотя тогда уже было понятно, что под Китаем она имеет в виду смерть. Словно в раковом романе Акер «Эвридика в подземном царстве»: спуск в страну мертвых, где живут девушки в вырытых в сырой земле камерах.
Мать Акер, как и мать Сонтаг, была холодна к дочери. «Где-то глубоко в душе она терпеть меня не могла»[40], – однажды сказала Акер журналисту. Клэр винила Кэти в уходе своего мужа, и другие девочки из школы Кэти вспоминали ее как беспризорницу и замарашку, хоть и из богатой семьи. Покинув дом, Кэти оборвала все контакты с родственниками. Позже она попробовала наладить отношения с матерью – незадолго до того, как Клэр сняла комнату в «Хилтоне» и в канун Рождества 1978 года умерла от передозировки барбитуратами, по всей видимости покончив с собой из-за перспективы разорения. Акер было тридцать. Двадцать лет спустя во время сеансов регрессии в кабинете целительницы ее озарило, как и Сонтаг на больничной койке, что ей приходится жить с неудовлетворенной потребностью, с колоссальной потерей. В либретто «Реквием», последнем изданном произведении Акер, она описывала эти встречи с собой-девочкой – нелюбимой, от страха подавляющей злость, от горя полностью замкнувшейся в мире воображения. Описывая свою мать и жизнь с ней, она называла ее исключительно «ТВАРЬ».
Акер хотела осмыслить свое прошлое и рак восприняла как посланную ей возможность, как наследие боли, которую она годами пыталась игнорировать. Осенью 1996 года, через полгода после мастэктомии, она написала для газеты «Гардиан» эссе «Дар болезни». В нем звучит много параноидальных, отчаянных, оторванных от реальности мыслей, в частности хвалебная ода целителям, по описанию больше похожим на шарлатанов, с их рассказами о древней мудрости и ржавых ножах, которыми вырезают опухоли. Но есть там и одна поразительная мысль. Кошмар ее диагноза, пишет она, в частности, заключался в том, что он низвел ее как человека до всего лишь тела – сугубо материального объекта.
Мне кажется, я могу это понять. Ужас материальности тела – это одна из причин, почему я перестала работать фитотерапевтом незадолго до моего тридцатилетия. Мне не нравилось вести практику в одиночку, в вакууме, который мне всё еще видится неестественным, в отрыве от организованного здравоохранения, особенно когда речь шла о серьезных заболеваниях вроде рака. Я считала, что медицина должна иметь систему, и интимных встреч между пациентом и врачом недостаточно. Мне хотелось иметь возможность направлять к другим врачам, советоваться с коллегами, участвовать в совместно составленном плане лечения. Мне было не по себе оттого, что многие пациенты, как Акер, хотели услышать от меня о каком-то чудодейственном методе, что им нужно бросить химиотерапию и лечиться кофейными клизмами или суровыми диетами.
Другую причину мне сложнее сформулировать. Меня заинтересовала французская школа фитотерапии, основанная двумя онкологами. Они главным образом фокусировались не на проявлениях болезни, но на ее исходной оси – гипоталамусе и гипофизе, которые в паре регулируют большинство систем организма. Почти все материалы были на французском. С робостью и восхищением я кое-как продиралась через них. Я начинала видеть тело как систему ошеломительной сложности, где любое вмешательство приводит к каскаду неостановимых последствий. Ничто не работает само по себе. Всё связано. Пропиши не то лекарство – и из равновесия выйдет жизненно важный защитный механизм, запустив процесс, неминуемо ведущий к катастрофе. Их видение тела потрясло меня: это абсолютно беспощадная машина, где не существует ни личности, ни смысла, ни многозначности, никакого иного порядка бытия, кроме бесконечного танца химических реакций. Я не хотела больше в него вмешиваться. Мне было слишком страшно.
Чувство, что ее личность – восприятие, мысли, воспоминания, идеи – больше не имеет значения, что она не более чем биологический механизм, во многом и послужило причиной, почему Акер отказалась от традиционной медицины. «Мой поиск средства от рака превратился в поиск жизни и смерти, которые что-то значат, – писала она. – Не той жизни, какой ее видит традиционная медицина, жизни, в которой смысл и личность полностью зависят от слов и действий другого человека, пускай и врача»[41]. Для нее тело, наполненное смыслом, было куда бо́льшим источником свободы, чем просто здоровье.
Эссе, опубликованное в «Гардиан», отличается от «Болезни как метафоры» по всем параметрам, от тона и структуры до главной мысли. В большинстве аспектов Сонтаг предстает как автор более рассудительный, осведомленный и собранный. Однако «Дар болезни», в частности утверждение, процитированное выше, обнаруживает в рассуждениях Сонтаг момент иррациональности, странный сбой в ее логике. Если ты знаешь, что тебя что-то убивает, почему не позволить этому опыту пролить свет на твою жизнь, почему не задуматься, что это может значить, кроме базовых фактов биологии? Как сказал хирург Акер, мы всё равно все умрем.
Медсестра, смазывая пересохшие губы Сонтаг глицерином, еще в 1975 году сказала ей то же самое. Конечно, она это понимала. Это очевидно и совершенно бесспорно, и всё же у нее оставалось чувство, будто особенная Сьюзен, незаурядная с самого детства, сможет улизнуть от смерти. Ей представлялось, что она, словно матадор, будет ловко переступать туда-обратно перед черным быком. Она писала, что ей хотелось бы забежать вперед смерти, хорошенько ее рассмотреть, а затем пропустить ее и занять свое положенное место позади.
В любопытном интервью 1978 года, вскоре после того, как ей сообщили, что рак отступил, в ее голосе звучит ликование, почти опьянение от того, насколько близко она побывала от гибели. «Это потрясающее чувство – знать, что ты скоро умрешь», – сказала она собеседнику и добавила, что хотела бы сохранить это «ощущение кризиса»[42] – восхитительную концентрацию, которой осознание своей смертности наделяет человека в любом начинании. Она курила одну сигарету за другой всё интервью, смахивая волосы с лица и сияя радостью от того, что жива.
На протяжении следующих лет только крепло ощущение, что она обладает уникальным талантом избегать смерти. В 1998 году у нее диагностировали саркому матки. Вновь она настояла на агрессивном лечении, на этот раз на гистерэктомии и химиотерапии цисплатином, отчего она позже страдала от сильных болей и потеряла возможность ходить. На это лишение она ответила тем, что научилась играть на фортепиано. Она вновь выздоровела, хоть ее знаменитые черные волосы и стали седыми. Кто-то же должен быть исключением в любой статистике. Ей везло и раньше, и она верила, что ее везение напрямую связано с решением обратиться к радикальным методам лечения; а значит, если она вновь это сделает, то удача снова будет на ее стороне.
Сонтаг по-прежнему пренебрегала заботой о своем теле, поэтому эта обязанность легла на домработницу Сухи Чинкан. В начале 2004 года Сухи заметила кровоподтеки на спине Сонтаг, когда помогала ей принимать ванну. Затем плановый анализ крови показал странные результаты. Сонтаг сдала дополнительные анализы и сделала биопсию костного мозга. Двадцать девятого марта, в возрасте семидесяти одного года, Сонтаг узнала свой диагноз: миелодиспластический синдром, также известный как тлеющий лейкоз, который обычно предшествует неизлечимому раку крови. Существует две стратегии лечения, сказал ей врач, обе с малым шансом на успех, особенно среди людей возраста Сонтаг и тех, кто ранее болел раком. Непреклонная и объятая ужасом, она потребовала пересадки костного мозга – единственной терапии, которая могла привести к полному выздоровлению.
В Онкологическом исследовательском центре Фреда Хатчинсона в Сиэтле она прошла процедуру, полностью уничтожившую ее иммунную систему, и процесс этот оказался куда более мучительным, чем она и круг ее поддержки могли ожидать. В июле того года ее изолировали в крошечной палате, где облучали почти смертельными дозами радиации. Лежа в кровати с торчащими из тела трубками, она спасалась от одиночества в компании «Дон Кихота», романа о гордыне и смелости, который почти двадцать лет назад так виртуозно переиначила Акер. После процедуры Сонтаг постоянно подхватывала инфекции, часто не могла говорить и глотать, страдала от изматывающей диареи и галлюцинаций. Ее тело гротескно раздулось, кожу покрыли синяки и язвы.
Саму пересадку ей сделали в августе. Восстановление после нее шло медленно. В ноябре врачи собрались и все вместе сообщили Сонтаг: пересадка прошла неудачно. Через несколько дней ее на самолете перевезли снова в Мемориальный центр Слоуна-Кеттеринга в Нью-Йорке, где доктора начали еще один тягостный экспериментальный курс лечения в согласии с ее пожеланиями, озвученными весной. Сказать, хочет ли она этого сейчас, Сонтаг уже не могла. Новое лечение тоже не увенчалось успехом. Она умерла 28 декабря 2004 года, за восемнадцать дней до своего семьдесят второго дня рождения.
Мы все однажды умрем; однако, несмотря на свою незаурядную способность к логическому мышлению, Сонтаг так и не смогла принять эту неизбежность. Кэти Ройфи в «The Violet Hour», красивом, тревожном рассказе о смерти Сонтаг и еще пяти писателей, замечает, что для этого кощунственного упорства были предпосылки. Сонтаг
ebooksa