Людоед

Что-то не давало Мадам Снеж уснуть, и теперь сам бедняга, после мирного сна его, взглянул на нее снизу теми безжизненными глазами и невозможно счастливо улыбнулся. Она чуяла, что в ночи работают могучие силы, и невзирая на то, что присутствие его сделалось добавочной обязанностью, она за него стала теперь благодарна. Возможно, был он, как собака, и знал бы, окажись здесь чужие, — возможно, его состояние сделало б его восприимчивее обычных людей к причудливым шумам улицы. Заныл бы он, возникни у окна вор? Мадам Снеж надеялась, плотнее закутывая плечи свои халатом, что он подаст какой-нибудь звук.

Стоя один на склоне в час перед самой зарей, Герцог с шиком выхватил шпагу. Низ его штанин мокр и дран колючками. Шляпу он потерял. Ноги ныли от утомленья погоней, из рукава пропал шелковый носовой платок, приступая к работе, он спотыкался в колдобинах. Трудная то была задача, и миг поискал он месяц, срезая пушистый хвост у лисенка, — и обнаружил, что разрезал его напополам. Взглянувши вверх — губы белы и холодны, — он едва мог различить вершину горки. За гребнем его и сквозь колючую проволоку лежала неровная тропа домой. Он кромсал и промахивался мимо сочленений, делал надрезы, и были они неверны — острие клинка напоролось на пуговицу. Лисенок отбивался всеми лапами, и Герцог впал в ужас. Свою неуклюжесть он терпеть не мог, презирал себя за то, что проглядел кости. Людям следует быть точными либо в гуманности своей — и наложить собаке на лапу шину, либо в практичности — и отрезать ее вовсе. Он бы предпочел, чтоб у него были свет и столик со стеклянною крышкой, чтобы следить за всем процессом по схеме, зная, какие мышцы разрезать, а какие подвязывать. Даже в полях у них имелись карты и разноцветные булавки, размечались пути и одобрялись методы. Клинок соскользнул и застрял в грязи, а пальцы его, истончившись и состарившись, шарили, нащупывая хватку, а кружевные манжетки и узкие запястья измарались и запятнались. Следовало надеть резиновый фартук, как у фотографа или аптекаря, ему нужно было разжиться короткими острыми лезвиями, а не старой непрактичной шпагою из трости. Все это предприятие тревожило его — теперь-то, после трех-четырех часов беготни по городку в темноте. Ибо Герцог был человеком порядливым, не склонным к страсти, а поскольку в имени его не было частицы «фон», он рассчитывал, что все пойдет по плану. Но шансы природы были против него, ему уже начала не нравиться скользкая тушка. Потребовалась вся изобретательность его, чтобы отыскать — в мешанине — уши, дабы забрать их как трофей, решить, каковы части с названиями, предписанными диетологом, а какие на выброс. В некий миг, собравши силы свои, он подумал, что возится сверху, но затем обнаружил, что это низ, решил было, что сердце у него в руке, а штука эта лопнула, испаряясь у него из пальцев. Предпочел бы оказаться в очках, но те остались дома — еще одна ошибка. Необходимо было сражаться, сперва удерживая куски у себя на коленях, затем присевши над кучей, ему приходилось тянуть, тыкать, и он злился от тупости клинка. Сам тот факт, что это не олень или опоссум, затруднял свежевание, а от того, что это не кролик, трудно было разделывать; инфернальная человечность его перенеслась и в смерть — и тушка стала такой же трудной, каким было и само человечье существо. Каждый раз, как ломалась кость, награда его калечилась, от всякого куска, терявшегося в грязи, все становилось неполноценным, еще несовершеннее в смерти. Герцога раздражало думать, что из-за его нехватки опрятности зверь умышленно терял свою ценность, вознамеривался стать бесполезным, а не распасться на четверти и части с определенными передами и задами. Он утратил всякое подобие с мясом или птицею, лапа уже казалась стопой, рукавица — все равно что башмаком, скакательный сустав подобен запястью, кость или студень, мышца или жир, хрящ или язык, что ему было делать? Он скинул все это воедино, отбросивши то, что счел скверным, но никогда не уверенный, сердясь на свой недостаток знанья. Следовало бы изучить штуку эту заранее, он костерил себя за то, что не прихватил пузырек для крови, какой-нибудь термос или, быть может, винную бутылку. Отложил что-то в сторону на клочок травы и вернулся к работе. Но не успел приподнять клинок, как выронил его в нерешительности и зашарил в траве. То, на что наткнулся он, было крупнее, дранеє. Быть может, иное ценным было и сладким, это же — отнюдь. Пучки рыжей шерсти липли к его ладони, в пальцах запутался рубашкин рукав. Он жалел, что нет света, нет свирепого белого шара под сенью начищенной стали, но то была темнейшая пора ночи. Задача казалась нескончаемой — и не для обывателя, а англичане, осознал он, никогда не снисходили до разделки своих лис. Они хотя бы не знали столько, сколько он. Он резанул — в последний раз — по тонкому обнажившемуся сухожилию. То подалось и хлестнуло отдачей, как резинка, ему по руке. Приятно будет, думал он, сложить все эти лакомые кусочки, разделаться с ними, на льду. Настанет день, говорил он себе, и ему придется полистать справочник и посмотреть, как именно это следовало бы делать. Герцог сунул клинок обратно в ножны и, составивши трость, зацепил ее рукоять крюком о свое предплечье. Органы и изувеченные куски собраны в черную курточку лисенка, он увязал концы вместе, оперся на трость, как на посох, и повлекся вверх по склону, а его долгие хапсбургские ноги трудились оживленно. За собою оставил он лужицу отходов, как будто кошка там заловила потерявшуюся мародерствующую ворону. Но кости дочиста не обобрали, и из папоротников выступил рой мелких жучков кремового окраса и устроился на убоине.

Я оставил Штумпфегля и Фегеляйна распространять листовки. Грохот станка смолк, когда я прошел от сарая по замусоренному двору к пансиону, ропот протока сделался громче от дождя с горок, что стекал — никаких урожаев для полива — вниз, в зараженное русло. Где-то возле конца протока начало оттаивать и раздуваться тело Миллера, застрявшее под осью притопшей разведмашины.

Вновь вскарабкался я по темной лестнице, решая на ходу, что в грядущие недели превращу это место в Национальную Штаб-Квартиру. Комнаты Штинца я займу стенографическим бюро, секретаршам придется быть молодыми и светловолосыми. Я добрался до третьего этажа и от порыва холодного ветра, что лишь несколькими часами ранее проносился над утром, уже наставшем на покоренном севере, задрожал и закашлялся. Башмаки мои топотали по деревянным полам, резкое лицо мое было решительно, напружено. Хорошая это мысль, думал я, превратить этот старый дом в Штаб-Квартиру, ибо тогда я смог бы держать Ютту под рукою. Детям, конечно, придется уехать. Я заполню это место светом и врежу несколько новых окон. Из того аристократа во втором этаже, из Герцога, возможно, получится хороший Канцлер, а, разумеется, Счетчик Населения может стать Государственным Секретарем. Городку этому полагается процветание, я б, может, выстроил на холме открытую беседку для детворы. Конечно, старую конную статую я бы поставил снова на ноги. Летними ночами юные парочки любились бы под нею. Возможно, лучше будет водрузить ее на каменных глыбах, чтобы гости, подъезжающие к городку, могли говорить: «Смотрите, вон статуя Германии, подаренная новым Вождем своей стране».

Я толкнул дверь Счетчика Населения и грубой недружелюбною тряской пробудил своего сотоварища от мертвого оцепененья.

— Все планы исполнены. Но тебе надлежит кое-что сделать.

Я растер ему щеки, надвинул потуже синюю кепку и застегнул серую рубашку. С теплотою улыбнулся невидящим полуприжмуренным глазам.

— Скорее, просыпайся уже, страна почти свободна.

После дальнейших тычков и уговоров старый чинуша вздернулся на ноги:

— В чем дело?

— Нив чем. Пойдем со мной.

— Я чересчур устал и больше с той женщиной спать сегодня не могу.

Я резко взглянул на него.

— Мы и не собираемся. Пойдем. — Я не мог позволить себе оскорбляться.

— Мне на пост только в восемь.

Я сдержался, поскольку старик был пьян и невдомек ему, что сам говорит.

Вместе взобрались мы на еще один лестничный пролет, в комнату Штинца, и, оттолкнув в сторону тубу с ее лоскутком крови, чтоб не мешала, подняли съеженное тело и двинулись с ним.

— Одна вода, — произнес Счетчик Населения, борясь с ногами, — только туба, вода и пустой звук из его жирного рога. Еще одна горошина в адском пламени.

— Не урони его.

— Не урони его? Да я б лучше из окна его вытолкнул, пусть сам на улицу спускается.