— Так точно, задумал, — решительно выпалил Федор и почувствовал, как на лбу выступили капельки пота. Сверкнул своими черными, чуть раскосыми глазами. — Мы с Тамарой давно это решили, еще когда я в армию уходил. В ту пору больно молод был, так отложили до моего возвращения. Вот я и вернулся. Мы и в письмах обо всем сговорились.
Он обтер рукавом вспотевший лоб, посмотрел прямо в глаза женщине.
— А про меня забыли? — зловеще спросила Варвара Петровна. — Может, я никакого согласия не намерена давать, и все. Я ей родная мать и обязана об ее судьбе подумать.
— Я полагал, вам все известно, — мирно сказал Федор, преодолевая смущение. — А кроме того, вы же сами видите, что я пришел поговорить с вами об этом. Как же без вас? Мы не собираемся тайно бежать. Это вот у меня ни матери ни отца нет, и спросить не у кого. А к вам мы с уважением, вы одна у нас.
— Ладно, ладно! — перебила его старуха. — Не нужны мне твои сладкие слова, я на них не больно охочая. Ты послушай-ка, что я тебе скажу.
— Пожалуйста. Я слушаю, — с готовностью сказал Федор и уселся на скрипучем стуле так, чтобы занять по отношению к старухе, как ему казалось, более почтительную позу. Кажется, так он сидел перед командиром полка, когда его однажды вызывали в штаб.
Старуха взяла табуретку и села напротив.
— Пока Тамарочки нет, я тебе все и отрапортую.
Варвара Петровна служила банщицей при станционной бане, всякого человека считала нечистым и высокомерно относилась ко всем. Она любила порассуждать и ничего в жизни не предпринимала, не обдумавши заранее все как следует. Всех, кто был с ней не согласен, она называла «философами» и бесцеремонно обрывала своим зычным криком.
Она расправила платочек, сложила его треугольником, туго завязала под жирным подбородком концы, сузила маленькие черные глазки, уставилась на Федора. Заправляя пальцами под платок спадающие на лоб седеющие волосы, вытерла тыльной стороной ладони мясистые толстые губы, расправила байковую кофту на высокой груди и твердо сказала:
— Ты, голубок, виден мне наскозь, как медовая капля. Небось ничего не имеешь, кроме того, что на себе носишь?
Федор пожал плечами.
— Это конечно. Я был солдатом.
— Вот-вот. Я про то и говорю, — еще более сузила свои колючие глазки старуха. Лицо ее стало жадным и злым. — Ты, стало быть, гол как сокол?
Федор виновато развел руками:
— Где же мне было взять?
— Это уж как хочешь, так и рассуждай, — сказала старуха с видом превосходства над собеседником, — а меня выслушай до конца. Я люблю правду. Прямо тебе скажу, пока ты нищий, про мою Тамарочку забудь и думать. Я все понимаю, каждого вижу насквозь. У тебя ни кола ни двора, нечего надеть, негде голову приткнуть, а ты задумал жениться. Стало быть, всякому ясно: на мой дом и на мое хозяйство заришься.
— Да что вы такое говорите? — побагровел от обиды Федор. — Я никогда и не думал об этом.
— Думал не думал, а теперь знай, что вам своего дома я не отдам и кормить одевать не буду. Ты, брат, сам потрудись, поработай, тогда и узнаешь, как дается парное молочко, свежие яйца да жирная свининка. Погни спину, набей мозоли на руках, тогда и пользуйся. А на чужой каравай рта не разевай.
Старуха опустила на стол тяжелые, как гири, кулаки. Разжала пальцы, выставила кверху ладони, хриплым голосом зашипела:
ebooksa