Жук

Я вернулась в легендарную комнату, куда, по его собственным словам, имел несчастье вломиться мистер Холт. Кто бы ни занимался ее меблировкой, понятия о современном жилье у него были оригинальные. Внутри не оказалось ни стола, ни стула, ни дивана; присесть было некуда, разве что на кровать. На полу лежал чудесный ковер, сотканный, как я рассудила, руками восточных мастеров. Был он до того толстый и мягкий, что нога ступала по нему, как по тысячелетнему мху. Цвета его поражали великолепием, а узор…

Рассмотрев, какой узор его покрывает, я неприятно удивилась.

Ковер испещряли жуки!

По всей его поверхности, на малом расстоянии друг от друга, были разбросаны изображения особого вида насекомого — одного и того же, опять и опять, снова и снова. Мастер вплел сей жуткий рисунок в основу и уток ткани с такой хитроумной искусностью, что при пристальном взгляде на ковер невольно хотелось спросить, не живые ли это создания.

Несмотря на мягкость ворса и — своеобразную! — виртуозность исполнения, я мгновенно решила, что столь отвратительного ковра мне видеть еще не случалось. Я покачала пальцем в воздухе, говоря «нет» повторяющимся изображениям ненавистного — мне! — насекомого.

«Заметь я вас до того, как ушел Сидней, вряд ли отпустила бы его так легко».

Мне стало невыносимо противно. Я попыталась встряхнуться: «Как тебе не стыдно, Марджори Линдон, даже думать о таком вздоре. Вся на нервах, воображение разыгралось — и это у тебя, так гордившейся своей рассудительностью! Славно же ты рвешься в бой… Они ведь ненастоящие!»

С большой неохотой я опустила ногу на одно из нарисованных созданий. Конечно, то были проделки моего воображения, но мне показалось, что из-под туфли раздался хлюпающий звук. Это было омерзительно.

— Ну что ты! — подбодрила я себя вслух. — Так не пойдет! Как там говорит Сидней… ты вознамерилась строить из себя идиотку?

Я отвернулась к окну и поглядела на часы.

«Сиднея нет уже больше пяти минут. Он наверняка успел послать кого-нибудь мне для компании. Пойду, посмотрю, не появился ли кто».

Я направилась к калитке. На улице не было ни души. От этого меня охватило такое сильное чувство разочарования, что я растерялась, как мне быть дальше. Оставаться на месте, во все глаза глядя, не прислал ли мне Сидней кого-нибудь, возможно, полицейского или извозчика, во временные компаньоны, казалось равносильным признанию себя простушкой; и в то же время я ощущала, что в дом мне возвращаться совсем не хочется.

Здравый смысл, или то, что я за него принимала, однако, одержал победу, и, прождав еще минут пять, я уговорила себя вернуться внутрь.

На сей раз, изо всех сил стараясь не обращать внимания на жуков на полу, я начала, удовлетворяя любопытство и занимая мысли, осматривать постель. Тут мне хватило одного поверхностного взгляда, чтобы понять, что казавшийся кроватью предмет мебели таковой не являлся; ведь если это и была кровать, то, конечно, не в британском, а в восточном смысле слова. У нее не оказалось спинок, к тому же целиком отсутствовал каркас. Передо мной высилась просто куча одеял и ковров, в беспорядке брошенных на пол. По-моему, их там было невероятное количество — всех стилей, и форм, и размеров, да и материалов тоже.

Сверху я увидела покрывало из белого шелка — высочайшего качества. Оно было огромно, но столь тонко, что его без усилий можно было бы, как говорится, пропустить сквозь обручальное кольцо. Я, насколько мне позволило свободное пространство, развернула покрывало перед собой. В середине обнаружила рисунок — вышитый или вытканный, разобрать мне никак не удавалось. Вдобавок, поначалу я не могла понять, что именно изобразил художник, настолько ослепительно и завораживающе блестели нити. Постепенно я сообразила, что яркие оттенки были языками пламени, и раз уж так, то надо заметить, что имитация огня получалась отнюдь не плохая. Затем пришло осознание, что передо мной изображение человеческого жертвоприношения. Его своеобычная реалистичность заставила содрогнуться.

Справа располагалась величественная фигура сидящей богини. Руки ее были скрещены на коленях, верхняя часть тела обнажена. Мне подумалось, не Исида ли это. На ее челе я заметила пестро окрашенного жука — того самого вездесущего жука! — ярким пятном застывшего на фоне ее медной кожи; насекомое было точно таким, как на ковре. Перед божеством горел огромный костер. В самом сердце пламени стоял алтарь. На алтаре сгорала заживо нагая белая женщина. Не приходилось сомневаться в том, что она была еще жива: сковывающие ее цепи давали некоторую свободу движения, и ее тело выгибалось и извивалось; глядя на ее позу, всякий с ужасом понял бы, что ее терзает агония: художник, без сомнения, приложил немало усилий, стараясь передать всю гамму боли, обрушившуюся на жертву.

«Глаз радуется, ей-Богу! Отделка помещения вопиет о прекрасном вкусе здешнего жильца! Человек, с удовольствием живущий в таком доме, особенно с таким вот покровом на постели, должен обладать своеобразными понятиями о домашнем уюте».

Я не отрывала взгляда от изображения, и вдруг мне показалось, что женщина на алтаре пошевелилась. Пусть это нелепо, но она будто свела руки и ноги вместе и чуть повернулась вбок.

«Да что ж это со мной? С ума схожу? Не может она двигаться!»

Если это делала не она, то все равно что-то происходило: изображение словно подбросило вверх. Мне пришла в голову одна мысль. Я отдернула покрывало в сторону.