Он вырос одним из допущенных и изъяснялся на их наречии. Предки крови с позволения пограничных властей некогда, во время засухи пришли в эту землю «голодающими бедуинами Едома», как назвали их фараоновы писцы, и для возделывания им был определен край Гесем в Нижнем царстве. Кто думает, что они могли пастись там даром, тот плохо знает их пастухов, сынов Египта. Им не просто приходилось платить дань скотом, и весьма ощутимую, но всё среди них, имеющее силу, обязано было отрабатывать трудовую повинность, барщину на всяких стройках, которые в такой земле, как Египет, конца не имеют. Особенно, однако, широко велось строительство с тех пор, как фараоном в Фивах стал Рамессу, второй с этим именем, таково было его желание и царская прихоть. По всей земле он возводил расточительные храмы, а внизу, в устье, не только повелел обновить и существенно улучшить долго остававшийся в небрежении канал, соединяющий самый восточный рукав Нила с Горькими озерами и, таким образом, большое море — с оконечностью Красного, но и возвел вдоль канала два настоящих города-склада, названных Пифом и Раамсес; сюда-то и набрали сынов допущенных, этот ибрим, которые обжигали, таскали кирпичи и вкалывали в поте тела своего под египетской палкой.
Палка являлась скорее лишь приметой фараоновых надсмотрщиков, без надобности их не били. Кроме того, на барщине людей хорошо кормили: много рыбы из рукава Нила, хлеба, пива и вдосталь говядины. Однако, несмотря на это, барщина их не очень устраивала, не совсем приходилась им по вкусу, ибо то была кровь кочевников с традициями свободно-блуждающей жизни, и работа по часам, да еще когда потеть, в душе казалась им непонятной и обидной. Но для того, чтобы достичь по вопросу о своем недовольстве взаимопонимания и единодушия, племена были слишком разобщены и обладали недостаточным самосознанием. Уже несколько поколений они стояли шатрами в промежуточной земле между родиной отцов и собственно Египтом и были безобразной души, шаткого духа и без крепкого учения; много чего забыли, другое восприняли наполовину и по нехватке собственно сердцевины не доверяли своим настроениям, даже таившемуся в этих настроениях ожесточению на барщину; тут их, правда, сбивали с толку рыба, пиво и говядина.
Так вот Мосе, мнимому сыну Амрамову, вышедшему из возраста мальчика, тоже пришлось бы обмазывать кирпичи для фараона, но этого не случилось; юношу отобрали у родителей и поместили в школу в Верхнем Египете, очень приличный интернат, где воспитывались сыновья правителей сирийских городов и местные высокородные отпрыски. Туда его и определили, ибо родная мать, фараоново дитя, выродившая мальчика в тростник, была хоть и похотливой штучкой, но не бездушной; она позаботилась о нем ради его закопанного отца, водочерпия в бородке и с грустными глазами, не желая, чтобы он остался с дикарями, а намереваясь дать ему образование египтянина и добиться для него должности при дворе — в знак тайного полупризнания его божественной полукрови. И так Моисей, облаченный в белый лен, с париком на голове, изучал звезды и земли, каллиграфию и право, но счастлив среди зазнаек элитарного интерната не был, он был среди них одинок и полон отвращения ко всей египетской утонченности, похоть которой его породила. Кровь закопанного, вынужденная этой похоти послужить, оказалась в нем сильнее египетской части, а душой он был с несчастными безобразными, там, дома, в Гесеме, у кого недоставало мужества для ожесточения, душой он вместе с ними противился надменности материнской крови.
— Как тебя все-таки зовут? — спрашивали его порой товарищи по школе.
— Меня зовут Мосе, — отвечал он.
— Ах-Мосе или Птах-Мосе? — уточняли они.
— Нет, просто Мосе, — упирался Моисей.
— Да-а, как-то жидко, так обычно не зовут, — говорили желторотые нахалы, и он злился так, что готов был убить их и закопать.
Поскольку понимал, что подобными вопросами они просто хотят уколоть его неупорядоченность, о которой в общих чертах были наслышаны все. Как будто сам не знал, что он есть лишь тайный плод египетского удовольствия; ведь это было хоть по большей части не известным в деталях, но всеобщим достоянием — включая фараона, от кого шалости его дитяти остались сокрытыми столь же мало, сколь и от Моисея тот факт, что Рамессу, хозяин стройки, является его дедом по линии похоти — учитывая гнусное, смертоносное удовольствие. Да, Моисей это знал и знал также, что и фараон это знает, и при сей мысли угрожающе-медленно кивал, глядя в направлении фараонова трона.
Прожив два года среди задавал фиванской школы, он не выдержал и ночью, перелезши через стену, улизнул, отправившись домой в Гесем, к крови отца. Там он бродил с искаженным горечью лицом и однажды у канала, возле новостроек Раамсеса увидел, как египетский надсмотрщик бьет палкой одного из батраков, вероятно, оказавшегося нерасторопным или строптивым. Побледнев, с пылающим взором он потребовал разъяснений у египтянина, который вместо всякого ответа вмазал ему по переносице так, что у Моисея на всю жизнь остался нос с переломанной, вдавленной костью. Но он вырвал у надсмотрщика палку, страшно замахнулся и размозжил ему череп, так что тот немедля испустил дух. Он даже не осмотрелся — не видел ли кто? Но в этом уединенном месте поблизости больше не было ни души. И он — сам — закопал убитого, так как тот, кого он защищал, дал деру, и у него возникло ощущение, будто его всегда тянуло убивать и закапывать.
Его пылающее деяние не раскрылось, по крайней мере египтянам, которые так и не выяснили, куда подевался их человек, и много воды утекло после того. Моисей по-прежнему бродил среди людей своего отца и своеобразно-повелительно вмешивался в их дела. Однажды он увидел, как бранятся двое батраков-ибрим, еще немного, и они перешли бы к насильственным действиям.
— Чего вы бранитесь, да еще собираетесь драться? — сказал он им. — Вам что, мало несчастий и заброшенности? Кровь должна держаться крови, а не скалить зубы. Вон тот не прав, я видел. Пусть сдастся и помирится, а другой пусть не задается.
Как это бывает, оба вдруг объединились против него и сказали:
— А ты чего лезешь в наши дела?
Особенно расхамился тот, которого Моисей объявил неправым. Он сказал:
— Это вообще уже ни в какие ворота! Ты кто такой, что суешь свой козлиный нос в дела, которые тебя не касаются? A-а, да ты Моше, сын Амрама. И что с того? Никто даже толком не знает, кто ты такой, ты и сам не знаешь. Интересно, кто тебя поставил учителем и судьею над нами? Может, ты и меня прикончишь, как тогда прикончил и закопал египтянина?
— Да молчи ты! — испугался Моисей, а про себя подумал: «Как же разошлось?»
Но в тот день понял он, что не жить ему в этой земле, и пересек границу там, где она была нечеткой, у Горьких озер, по ваттам. Множество пустынь прошел он по земле Син и добрался до земли Мадиам, до мадианитян и их царствующего священника Рагуила.
Вернулся он, преисполненный открытием Бога и своим поручением, мужчина во цвете лет, коренастый, с приплюснутым носом, выступающими скулами, раздвоенной бородой, широко посаженными глазами и крепкими запястьями, что особенно бросалось в глаза, когда он — а это случалось часто — в глубоких раздумьях правой рукой прикрывал рот и бороду. Он переходил от хижины к хижине, от одного места работ к другому, потрясал опущенными к бедрам кулаками и говорил о Незримом, о готовом к завету Боге отцов, хотя в принципе говорить не умел. Ибо вообще был сотворен косноязычным; когда волновался, у него часто проскакивали оговорки; кроме того, он толком не чувствовал себя свободно ни в одном языке и во время разговора блуждал в трех соснах. Арамейский сиро-халдейский, на котором говорила кровь его отца и который он выучил у родителей, накладывался на египетский, что ему пришлось усвоить в школе, а к ним добавился и мадианитянский вариант арабского, на котором он так долго говорил в пустыне. И он все время их путал.
Ему очень помогал брат Аарон, высокий, мягкий человек с черной бородой и черными курчавыми волосами на затылке, предпочитавший держать большие, выпуклые веки благочестиво опущенными. Его Моисей посвятил во все, решительно увлек Незримым и всеми Его последствиями, а поскольку Аарон умел медоточиво-бегло говорить в свою бороду, то во время вербовочных походов, как правило, сопровождал Моисея и вел разговор вместо него, правда, несколько гнусаво и елейно, недостаточно увлекательно, так что Моисей сопроводительным потрясанием кулаков старался придать его словам больше огня, а нередко и перебивал — через пень-колоду — на своем арамейско-египетско-арабском.
ebooksa