Жена Аарона звалась Елисаветой, она была дочерью Аминадава и тоже участвовала в сговоре и пропаганде, как и младшая сестра Моисея и Аарона Мариам, восторженная женщина, умевшая петь и бить в тимпан. Но особенно Моисей привязался к одному юноше, в свою очередь, душой и телом преданному ему, его возвещению и планам, не отходившему от него. Вообще-то его звали Осия, сын Нуна (что значит «рыба»), колена Ефремова. Но Моисей присвоил ему имя Яхве Йегошуа, а сокращенно Йошуа,[46] и тот носил его с гордостью — распрямленный, жилистый молодой человек с курчавой головой, выпирающим кадыком и двумя четко прорезанными складками меж бровей, имеющий во всем этом деле собственную точку зрения, как раз не столько религиозную, сколько милитаристскую, ибо для него Яхве, Бог отцов, был прежде всего Богом воинства, и связанная с Его именем мысль о выхождении из дома рабства была для юноши равнозначна завоеванию новой, собственной земли поселения для еврейских племен — весьма последовательно, поскольку где-то же нужно было жить, а никакая земля, обетованная или нет, просто так в руки не дастся.
Йошуа, хоть и юный, держал все относящиеся до дела факты в своей прямо и твердо глядящей, курчавой голове и беспрестанно обсуждал их с Моисеем, старшим другом и господином. Не располагая средствами для точного подсчета населения, он прикинул, что численность живущих в шатрах Гесема и поселившихся в городах-близнецах Пифоме и Раамсесе племен, включая рассеянных по всей земле в качестве рабов, — все вместе составляет где-то двенадцать-тринадцать тысяч душ, что давало примерно трехтысячный годный в дело отряд. Позже цифры безмерно преувеличивали, но Йошуа знал их приблизительно верно и был не очень доволен. Три тысячи человек — не ахти какой грозный отряд, даже с учетом того, что по дороге всяческая кочующая по пустыне родственная кровь ради завоевания земли присоединится к этому костяку. О крупных операциях, опираясь лишь на эту силу, нечего и думать; пробиться с ней в землю обетованную немыслимо. Йошуа это понимал и потому стремился к месту на вольных просторах, где род сперва поселился бы и где при более-менее благоприятных обстоятельствах сперва можно было бы на какое-то время предоставить дело естественному приросту — из расчета, насколько Йошуа знал своих, два с половиной на сотню в год. Такую-то площадку для приплода и присмотра, где могла бы подрасти военная сила, и подыскивал юноша, часто советуясь по данному вопросу с Моисеем, причем выяснилось, что он поразительно ясно обозревал, как в мире по отношению друг ко другу расположены местности, и имел в голове своего рода карту представляющих интерес широт с точки зрения расстояний, дневных переходов и водных участков, а также — и это особенно — воинственности населения.
Моисей знал, кого он имеет в лице своего Йошуа, прекрасно знал, что тот ему понадобится, и любил его пыл, хотя непосредственные заботы сына Нуна его интересовали мало. Прикрывая рот и бороду правой рукой, он внимал стратегическим разглагольствованиям юноши, думая о другом. Для него Яхве тоже означал исход, но не столько военный поход с целью завоевания земли, сколько исход на вольные просторы и в обособленность, чтобы заполучить всю эту растерянную, мечущуюся между различными видами благонравия плоть, этих зачинающих мужчин, кормящих женщин, падких на соблазны юношей, сопливых детей — кровь отца — где-нибудь там, на просторах, чтобы запечатлеть в них свято-незримого Бога, чистого, духовного, установить им Его как собирательную, формирующую сердцевину и вылепить их по Его прообразу в народное тело, не похожее ни на один народ, послушное Богу, руководствующееся Святым и Духовным, отличающееся от остальных робостью, самоограничением и страхом Божиим, то бишь страхом при мысли о чистоте, и обуздывающим уставом, который, поскольку Незримый вообще-то Бог всего мира, в будущем призван сделаться обязательным для всех, но прежде должен быть составлен для них, должен стать их суровым преимуществом над язычниками.
Вот каково было Моисеево возжелание крови отца, возжелание ваятеля, неотделимое для него от милостивого выбора Бога и Его готовности к завету; и поскольку он ратовал за то, что обретение образа в Боге должно предшествовать всем операциям, роящимся в голове у юного Йошуа, далее, что для этого необходимо время, свободное время там, на свободе, то и не имел ничего против, что у Йошуа не ладилось с его планами, что они разбивались о недостаточное число годных к воинской службе членов отряда. Йошуа нужно было время для того, чтобы сначала естественным путем преумножился народ, — впрочем, и для того, чтобы повзрослеть самому, получив право выступить в роли военачальника; Моисею же нужно было время для создания образа, к чему он жадно стремился в Боге. И с разных точек зрения они сходились.
Между тем, однако, порученец, а также его ближайшие сподвижники — красноречивый Аарон, Елисавета, Мариам, Йошуа и некий Халев, ровесник и закадычный друг Йошуа, также сильный, простой и смелый молодой человек, — между тем они не упускали ни дня, распространяя среди своих весть Яхве, Незримого, о Его почетном предложении завета и одновременно раздувая их ожесточение на труд под египетской палкой, наводя на мысль сбросить это иго, а кроме того, на мысль об исходе. Каждый делал это по-своему: сам Моисей — запинаясь и потрясая кулаками, Аарон — гнусаво-бегло, Елисавета — забалтывая и уговаривая, Йошуа и Халев — изъясняясь короткими, без разглагольствований, командными лозунгами, а Мариам, которую скоро стали называть пророчицей, — на повышенных тонах, в сопровождении тимпана. И проповедь их упадала не на каменистую почву; мысль присягнуть скорому на завет Богу Моисея, посвятить себя Безобразному, сделаться народом и под Его и Его провозвестника водительством вырваться на вольные просторы пустила среди племен корни и начала образовывать объединяющий их центр, — и это тем более, поскольку Моисей обещал или по крайней мере давал обнадеживающую перспективу того, что он путем переговоров на самом верху получит позволение им всем уйти из земли Египетской, так что исход этот не грозит превратиться в рискованный бунт, а может свершиться по мирному соглашению. Они знали, хоть и не досконально, и о его полуегипетском тростниковом рождении, и об утонченном воспитании, которое он имел привилегию какое-то время получать, и о неясных связях со двором, которыми он располагал. То, что в других отношениях являлось причиной недоверия к нему, неприятия, а именно его полукровие и то, что он одной ногой стоял в Египте, вдруг превратилось в источник доверия и снискало ему авторитет. Уж конечно, если кто и мог предстать перед фараоном и повести их дело, так это он. И посему они поручили ему попытаться добиться у Рамессу, хозяина их самих и стройки, права уйти на вольные просторы — ему и его молочному брату Аарону, поскольку Моисей думал взять его с собой, во-первых, так как сам связно говорить не умел, а Аарон умел, а потом еще, так как тот имел в своем распоряжении некие штучки, с помощью которых можно было надеяться произвести впечатление при дворе — в честь Яхве: он мог, нажав ей на затылок, ввести в ступор очковую змею, так что она становилась, как жезл, но когда бросал этот жезл об пол, тот начинал извиваться и «превращался в змею». Моисей с Аароном рассчитывали на то, что это чудо не известно фараоновым магам и, следовательно, может послужить пугающим доказательством могущества Яхве.
У них — забегая вперед — вообще ничего не получилось, как хитро они ни обставляли дельце, предварительно обсудив его на заседании военного совета в присутствии юношей Йошуа и Халева. Решили же они просить царя лишь о дозволении еврейским людям собраться и выйти в пустыню на три дня пути от границы, дабы торжественно принести жертву Господу, призвавшему их Богу, а затем вернуться обратно на работу. Никто в общем-то и не ожидал, что при помощи этого трюка фараона можно обвести вокруг пальца, что он поверит, будто они вернутся. То была лишь мягкая, вежливая форма подачи прошения об освобождении. Но царь этого не оценил.
Успех братьев, однако, состоял в том, что они вообще проникли в Большой дом и предстали пред троном фараона, и не раз, а в ходе вязко протекающих переговоров снова и снова. Касательно этих переговоров порученец ничего особенно и не обещал своим, уповая на то, что Рамессу — его тайный дед по линии похоти, а также на то, что оба знали, что каждый это знает. Тем самым в руках у Моисея был рычаг сильного давления, и хоть этого так и не хватило, чтобы вырвать у царя согласие на исход, он все-таки делал Моисея серьезным партнером по переговорам и обеспечил ему многократный доступ ко всемогущему, так как последний его боялся. Правда, царев страх опасен, и Моисей все это время страшно рисковал. Он был мужествен — насколько мужествен и какое впечатление производил на своих, мы в самом скором времени увидим. Рамессу спокойно мог повелеть по-тихому придушить его и закопать, чтобы наконец-то в самом деле ничего больше не осталось от чувственных прихотей царского дитяти. Но царевна хранила сладкие воспоминания о том часе и вовсе не хотела, чтобы с ее тростниковым отпрыском стряслась какая-нибудь беда — он находился под ее защитой, хоть и проявил неблагодарность в отношении заботы и планов, касающихся воспитания и продвижения по службе.
Итак, Моисею и Аарону дозволено было предстать перед фараоном, но связанный с жертвоприношением отпуск на вольных просторах, к чему якобы призвал их Бог, царь категорически запретил. Аарон без толку говорил с елейной плавностью, а Моисей без толку страстно потрясал при этом кулаками у бедер. Не помогло и то, что Аарон превратил свой жезл в змею, так как фараоновы маги не сходя с места проделали то же самое, чем доказали, что Незримый, от имени Которого говорят просители, не обладает никакой превосходящей мощью и фараон не обязан слушаться голоса этого Господа.
— Но наши племена поразит язва или меч, если мы не отойдем на три дня пути и не отпразднуем праздник Господу, — сказали братья.
Однако царь ответил:
— Это нас не волнует. Вас больше двенадцати тысяч душ, вы достаточно многочисленны и вполне в состоянии перенести сокращение, будь то от язвы, меча или тяжелой работы. И вообще, Моисей и Аарон, вы лишь хотите, чтобы народ погрузился в праздность, и отвлекаете его от обязательных работ. Этого я не потерплю и не позволю. У меня в деле несколько неслыханных храмов, кроме того, я хочу, помимо Пифома и Раамсеса, вдобавок к ним построить третий город-склад, а для этого мне нужны руки ваших людей. Благодарю за велеречивый доклад, а тебя, Моисей, скрепя сердце отпускаю, даже в особой милости. Но о каникулах в пустыне больше ни слова!
Тем самым аудиенция была окончена, и из нее не только не вышло ничего хорошего, но впоследствии вышло решительно одно плохое. Ибо фараон, оскорбленный в своем строительном рвении и недовольный тем, что ему все-таки не удалось придушить Моисея — иначе дочь устроила бы ему концерт, — издал приказ, чтобы людей Гесема больше, нежели прежде, нагрузили работой и не скупились на палки, когда будут отлынивать; побольше, побольше их загрузить, чтоб в обморок падали, чтоб и думать не смели о каком-то там пустынном чествовании своего бога. Так и вышло. Из-за того, что Моисей с Аароном говорили перед фараоном, барщина день ото дня становилась все тяжелее. Для кирпичей, например, которые им полагалось обжигать, больше не выдавали соломы; теперь самим приходилось тащиться на жнивье и собирать необходимую солому, при этом плановое число кирпичей не понизилось, число это нужно было сдать, иначе на бедной спине заплясала бы палка. Тщетно еврейские старейшины, поставленные над народом, обращались к властям с петициями о перегрузках. Ответ был: «Праздны вы, праздны, поэтому и говорите: «Выйдем и принесем жертву». Быть по сему: самим собирать солому и при этом то же число кирпичей».
Моисея с Аароном это смутило немало. Старейшины говорили им:
— Вот чего вы добились, вот что мы получили от завета с вашим богом и от Моисеевых связей. Ничего вы не добились, кроме того, что сделали нас ненавистными в глазах фараона и рабов его и дали им меч в руки, чтобы убить нас.
Отвечать на это было трудно, и нелегкие часы провел Моисей наедине с Богом терновника, пеняя Ему, что он, Моисей, дескать, с самого начала высказался против этого ему поручения и с самого начала просил послать кого другого, только не его, поскольку он и двух слов связать не может. Но Господь тогда ответил ему: зато Аарон может. Ну вот, тот и вел беседу, но слишком уж елейно; ясно теперь, какая ошибка браться за такое дело, когда сам косноязычен и по части риторики вынужден подключать других. Но Бог утешал его и наказывал ему из его же нутра и отвечал оттуда, что ему должно быть стыдно за свое малодушие; что все его оправдания — чистое кокетство, так как в принципе он сам горит желанием исполнить эту миссию, по той причине, что так же возжелал народа и его формирования, как и Он, Бог, да что там, его собственные желания не отличить от Божиих, они с ними одно: это Божие возжелание подтолкнуло его на труд, а потому стыд ему и позор, что он после первой же неудачи оробел.
Все это Моисей принял покорно, тем более когда военный совет, проведенный при участии Йошуа, Халева, Аарона и восторженных женщин, пришел к выводу, что усилившийся гнет хоть и злит, но при ближайшем рассмотрении является для начала довольно-таки неплохим успехом, так как злость направлена не на одного Моисея, но прежде всего на египтян и лишь повысит восприимчивость народа к воззванию Бога-Спасителя и к мысли об исходе на вольные просторы. Так оно и вышло; брожение из-за соломы и кирпичей среди труждающихся росло, и упрек в том, что из-за Моисея они стали ненавистны египтянам и вышло только хуже, уступил место желанию, чтобы сын Амрамов все-таки снова воспользовался своими связями и опять пошел за них к фараону.
Он и пошел, на сей раз без Аарона, один — с косноязычием будь что будет; он потрясал перед троном кулаками и в глохнущих, рвущихся словах требовал исхода своих на вольные просторы под предлогом отпуска с целью жертвоприношения в пустыне. И не единожды, а раз десять, поскольку фараон не мог преградить ему доступ к трону — слишком велики были связи Моисея. Между ним и царем завязалась борьба, упорная, длительная, которая, правда, так и не привела к тому, что последний удовлетворил запросы Моисея, но зато в один прекрасный день людей Гесема скорее вытолкали и выгнали из страны, нежели отпустили, в конечном счете лишь с облегчением, что избавились от них. Об этой борьбе и о средствах давления, примененных в ходе этой борьбы по отношению к упорно сопротивляющемуся царю, говорили много такого, что не вполне лишено оснований, но все же в значительной степени носит характер украшательства. Рассказывают о десяти казнях, которые Яхве по очереди насылал на Египет, дабы разрыхлить фараона, но в то же самое время намеренно ожесточить его сердце на просьбы Моисея ради возможности все новыми казнями продемонстрировать Свое могущество. Кровь, жабы, паразиты, дикие звери, струпья, моровая язва, град, саранча, тьма и смерть первенцев — вот эти десять казней, и ничего невозможного в каждой из них нет; только возникает вопрос, существенно ли они, исключая последнюю, с которой связано нечто непроницаемое, так никогда и не проясненное, способствовали конечному результату. При некоторых обстоятельствах Нил принимает кроваво-красный оттенок, вода его временно утрачивает питьевые качества, а рыба умирает. Это бывает, так же, как и то, что чрезмерно размножаются болотные жабы или что размеры популяции всегда наличествующих вшей приближаются к масштабам бедствия. Да и львов еще было много, они бродили по краю пустыни и подстерегали добычу в джунглях вдоль пересохших рукавов реки, и если число телораздирающих нападений на людей и скот вырастало, то вполне можно было назвать это казнью. А чесотка и лишаи разве не часто встречаются в Египте, разве от грязи не появляются тут же воспаления и нарывы и, заражая всех вокруг, не бушуют гноем в народе? Небо там, как правило, голубое, тем более сильное впечатление должна производить на редкость бурная непогода, когда низвергающийся из туч огонь мешается с жесткой перловкой града, побивающего посевы и крошащего деревья, не будучи связанным с каким-то определенным умыслом. Саранча же — слишком известный гость, против ее массового наступления человек изобрел кой-какие средства отпугивания и заграждения, над которыми алчность, однако, берет верх, так что целые области погружаются в обглоданную безлистость. А кто хоть раз испытал боязливо-угрюмое настроение, распространяемое по земле космически-затенившимся солнцем, вполне поймет, что избалованный светом народ даст подобному затмению наименование казни.
Но тем самым количество сообщений о невзгодах исчерпывается, поскольку десятая, смерть первенцев, вообще-то в их число не входит, а являет собой двусмысленное сопроводительное явление самого исхода, разбираться в котором жутко. Остальные могли произойти не все или все — рассредоточившись на значительном отрезке времени; их название все-таки следует считать лишь более-менее витиеватым описанием одного-единственного средства давления, которым пользовался Моисей против Рамессу, а именно неизменно того факта, что фараон — его дед по линии похоти и что во власти Моисея поднять по данному поводу большой шум. И царь не раз был близок к тому, чтобы поддаться давлению, по крайней мере делал серьезные уступки. Он дал согласие на то, чтобы на праздник жертвы вышли мужчины, а женщины, дети и стада остались. Моисей это отклонил: выйти нужно с малолетними и стариками, с сыновьями и дочерями, с овцами и с волами, ибо речь идет о празднике Господу. Тогда фараон согласился на жен и приплод и удержал лишь скот, он должен остаться в залог. Но на это Моисей спросил, откуда же, если не будет скота, им взять жертвы и всесожжения для праздника? Чтобы не осталось ни копыта, потребовал он, — и стало предельно ясно, что речь идет не об отпуске, а об исходе.
Из-за этого копыта у египетского величества и порученца Яхве вышла последняя бурная сцена. В продолжение переговоров Моисей сохранял большое терпение, но так же, как и терпение, в природе его лежал потрясающий кулаками гнев. Дошло до того, что фараон махнул рукой на все и буквально выгнал его из зала.
— Вон! — закричал он. — И берегись, не являйся более пред лицо мое. Попадешься — смертью умрешь.
ebooksa