Зримая тьма

— Не забывайте, что здесь затронуты интересы крупной иностранной компании.

— И интересы весьма влиятельных местных кругов.

— Все это так, но вряд ли вы представляете, каким настойчивым может быть Хартни. У него друзья в Париже.

Кобтан покачал головой и мягко улыбнулся, как будто имел дело с непонятливым ребенком.

— Ничего из этого не выйдет, мистер Лейверс.

По улице прогрохотал броневик, пулемет в его башне вдруг повернулся в нашу сторону, словно кто-то пригрозил нам пальцем.

— Мы, арабы, — продолжал Кобтан, — фаталисты. Другими словами, мы неправильно толкуем дух нашей религии и всегда готовы рассматривать свои несчастья как скрытые благодеяния. Вот и сейчас я все еще допускаю, что происшедшее может пойти нам на пользу. Потери объединили нас. До вчерашнего дня собственность отгораживала некоторых мусульман нашего города от их братьев. Теперь большинство из нас потеряли все, и мы стали равны. Собственность не позволяла нам обнаружить добродетели, которыми мы, возможно, обладали. Теперь те, чьи дома пощадил огонь, обязаны приютить семьи, дома которых сгорели.

222 Но, — заметил я, — это означает и конец экспериментов Латура, которые — так, по крайней мере, казалось многим сторонним наблюдателям, вроде меня, — подавали немалые надежды на установление согласия между европейцами и арабами. Теперь же можно предвидеть только полное размежевание.

— Нет, мистер Лейверс, это совсем не так. Как раз наоборот. В этот критический момент многие из нас впервые узнали, что европейцы все-таки наши братья. Сотни наших граждан нашли вчера приют в домах христиан и евреев. Предоставив нам убежище, они сражались за нас и показали, что их разделяют с нами вовсе не религиозные воззрения. Напротив, если раньше мы и сомневались, то теперь нам стало совершенно ясно, что война здесь, в Алжире, ведется не между расами, а между простыми людьми и немногочисленной верхушкой, которая является нашим общим врагом.

К нам подошли двое с собаками на поводке. Собаки тыкали тяжелыми кожаными намордниками в ножки стульев, а увидев Кобтана, бросились на него. Проводники с руганью оттащили их от нашего столика. Ощетинившиеся, с горящими глазами собаки упирались и скребли когтями по тротуару. Немцы рассмеялись, и один из них, протянув руку, дернул собаку за хвост.

— Собственность, — снова заговорил Кобтан, — действует как своего рода наркотик, как одно из тех успокаивающих средств, о которых мне приходилось читать. Сосредоточивая всю энергию на непрерывном приумножении собственности, люди держатся в стороне от политики. Это действует как гипноз. Политикам не нужно опасаться тех, чьи мысли заняты стяжательством. Такие люди становятся опасными только тогда, когда их лишают собственности. Именно тогда у них рождаются мысли о свободе. У вас есть еще немного свободного времени? Если есть, я хотел бы провести вас в арабские кварталы и показать вам таких опасных людей.

Мы шли рядом по улице, неслышно ступая по лепесткам цветов. Флаг над зданием мэрии был приспущен, но не по случаю происшедшей трагедии, а по случаю смерти какого-то марионеточного короля. В канавах, среди куч мусора, рылись собаки с воспаленными, бегающими глазами. У единственного входа в арабскую часть города нас остановили жандармы. Один из них, сидевший за столом у ворот, задал мне несколько вопросов и аккуратно записал в тетрадку мои ответы. Фамилия, национальность, постоянный адрес, цель посещения, сколько времени я намерен пробыть в городе, берет ли на себя сопровождающий меня араб ответственность за мою безопасность? Жандарм проверил наши документы и, после того как я расписался в тетрадке, взглянул на часы, записал время рядом с моей подписью, и мы прошли в арабский квартал, где множество людей расположились прямо на улицах вместе с домашними животными.

Люди с угрюмыми лицами сидели среди домашнего скарба, который им удалось спасти. Здесь были почерневшие кровати, измятые жестяные ящики, треснутые горшки, отдельные детали, оставшиеся от швейных машин, граммофонов и стенных часов. Некоторые упрямо воспроизводили в грязи, среди детских экскрементов и собачьего кала, привычное расположение уцелевших предметов домашнего обихода, а ослики, стуча тоненькими копытцами, прохаживались среди остатков стен, среди мужчин с каменными лицами и их плачущих, покрытых чадрой жен, сидящих на корточках.

Мы протиснулись через тесные переулки, спустились по узкой лестнице, прошли через темный туннель и, наконец, вышли на открытое место. Когда-то здесь был центр города: рядом с мечетью, позади юридической школы, превращенной в гараж, высились древние здания в четыре и более этажей. Мне удалось узнать этот район только потому, что гараж все еще сохранился.

Перед нами лежала широкая впадина, метров сто в поперечнике, окруженная почерневшими стенами и покрытая пеплом, из которого кое- где торчали обгорелые столбы и пни. Ночью прошел сильный дождь, и, хотя нагретые солнцем улицы давно уже высохли, здесь вода глубоко пропитала пепел, превратив его в густую массу, местами почти белую, местами серую или черную. Этот мрачный амфитеатр кишел бесчисленным множеством человеческих существ, копошившихся в золе. Они рылись в грязи, время от времени извлекая какие-то предметы, похожие на комья лавы, перемешанные с сажей, и, крепко прижимая их к груди, шатаясь, выбирались из пепелища. Этим делом были заняты целые семьи. Люди настолько утратили человеческий облик, так покрылись грязью, что трудно было отличить мужчин от женщин, тем более что женщины не утруждали себя больше ношением чадры. Детей заставляли работать угрозами и побоями. Какой-то ребенок вылез из развалин, крича во все горло; глаза его были закрыты, а на черном лице ярко-красным пятном выделялся рот. Рассерженный отец толкнул его обратно в грязь. В десятках мест одновременно между почерневшими от грязи людьми возникали драки. Вес это напоминало какой-то кошмарный сон. Люди пинали друг друга, сцепившись падали на землю, барахтались и орудовали кулаками, — и все за право обладать нелепыми глыбами, которые они извлекали на свет. Неподалеку появилась женщина, вся покрытая, как проказой, серой грязью. Ее грудь была обнажена. Плюнув на ладонь, она вытерла грязь с соска, отвернула черное тряпье с лица младенца и сунула грудь ему в рот. Мы отпрянули назад: мимо пробежал, обдав нас брызгами грязи, мародер с добычей. Его преследовали кричащие люди, похожие на выходцев из ада.

— Видите, — сказал Кобтан, — эти люди потеряли рассудок. Отчаяние превратило их в диких зверей. Они были привязаны к своей собственности, а теперь все, что у них было, погибло.

Я никогда не видел такого страшного зрелища. Человеческие существа, копошащиеся в грязи, помешались от горя из-за утраты вещей, которые с точки зрения любого европейца не имели никакой ценности. Глядя на это, я почувствовал стыд и унижение.

— Чем можно им помочь? — спросил я у Кобтана. — Надо же что-нибудь для них сделать?

— Многих приютят друзья или родственники, но разместить всех невозможно. Для тех, кто не сможет найти убежище, нет другого пути, кроме лагеря в Либревиле. Но попасть в лагерь— это все равно, что быть приговоренным к смертной казни. Лагеря, созданные в нашей стране, те же Бельзены. В Бельзене людей убивали сразу, в газовых камерах. Здесь же их обрекают на голодную смерть. Внешний мир не знает, что там творится, как не знал и о Бельзене до тех пор, пока не стало слишком поздно. Половины детей, взятых в лагерь, уже нет в живых.

С нестерпимым сознанием вины я вспомнил крошечные личики растерянных и несчастных мальчиков и девочек за колючей проволокой в Либревиле. Я не пришел к ним на помощь, старался забыть об их существовании, успокоить свою совесть, судорожно ухватившись за придуманное для себя оправдание: я ведь за это не отвечаю и ничего не могу сделать. И прошел мимо по другую сторону проволоки.