Что можно сказать в защиту таких людей? Безусловно, дети (особенно девочки) в наши дни достигают физической зрелости намного раньше, чем когда-то. Как утверждают некоторые специалисты, на протяжении последних трех десятков лет средний возраст менархе[23] каждое десятилетие понижается на год, а средний рост девочек каждое десятилетие увеличивается на дюйм. Некоторые журнальные статьи, ориентированные на двенадцатилетних девочек, в основном рассказывают о том, как сделать себя сексуально привлекательной. Верно и то, что многие британские девочки воспринимают окончание каждого школьного дня так, словно их заветная мечта — как можно скорее освоить профессию проститутки.
Мне довелось беседовать с некоторыми родителями, которых можно считать соучастниками незаконных половых сношений их ребенка с мужчиной постарше. Объясняя, почему они не положили этому конец, они неизменно прибегали к схожим доводам. Первым делом они заявляли, что «не могли их остановить». Это довольно убедительный аргумент, хоть он и не объясняет, почему они не разоблачили мужчину как правонарушителя.
Помню одного пациента, который попытался покончить с собой с помощью передозировки, потому что ему угрожали тюрьмой, если он не заставит свою пятнадцатилетнюю дочь прекратить прогуливать школу. Но что, спрашивал он, ему было с ней делать? Силой доставлять ее к входу в здание школы и потом стоять там на страже, чтобы она не сбежала?
Если бы он хоть пальцем к ней притронулся, она могла бы обвинить его в нападении; а я встречал немало подростков, отлично осознающих этот законодательный запрет на применение силы и использующих его для того, чтобы бросать вызов родителям. Можно было бы сказать — он сам виноват, что дочь его в грош не ставит. Заявить, что она такая, какой ее сделали он и ее мать. Это верно во многих случаях подросткового сопротивления такого рода, но все же не во всех.
Бывает, что непослушные, «трудные» дети уже рождаются такими. Существуют дети, которые будут непокорными, даже если родители старательно соблюдают все советы доктора Бенджамина Спока или кого-то еще, кто является современным эквивалентом этой ныне забытой фигуры. У меня сложилось впечатление, что страдания этого отца вызваны не только возможностью тюремного заключения (полагаю, весьма отдаленной, ибо я никогда не видел, чтобы человека посадили за такое правонарушение), но и просто досадой и раздражением, причиной которых стала его капризная, непослушная дочь. Он принадлежал к «белому рабочему классу», а значит, власти могли преследовать его без лишних опасений. Я видел много девочек-мусульманок, которым отцы не разрешали посещать школу (вопреки британскому законодательству), но я ни разу не слышал, чтобы власти вмешивались — несмотря на страстное желание этих девочек учиться в школе.
Еще один аргумент, который был в ходу среди родителей, потворствовавших незаконным половым сношениям своих дочерей с мужчинами более старшего возраста: мол, официальный возраст согласия (шестнадцать лет) — сущая нелепость. При этом они не заявляли, что, поскольку дети в наши дни созревают гораздо раньше, возраст согласия надо бы понизить — скажем, до четырнадцати лет. Они не требовали и того, чтобы Британия переняла разумный итальянский закон, снижающий возраст согласия, но лишь для подростков, которые согласны иметь половые сношения между собой. Вместо этого такие родители неосознанно выступали за полную отмену официального возраста согласия, поскольку, по их словам, абсурдно предполагать, что в день своего шестнадцатилетия девушка уже достаточно зрелая, чтобы согласиться на половое сношение, а вот днем раньше — нет. Разумеется, такое рассуждение можно применить к любому возрасту согласия, потому что такая зрелость никогда не наступает в одночасье.
Именно тогда мне пришло в голову, что в нашем обществе люди все чаще отказываются признавать произвольно проведенные границы (или во всяком случае те границы, которые неизбежно являются в некоторой степени произвольными), если те нельзя с помощью неких силлогизмов вывести из каких-то бесспорных основополагающих принципов («правильный» возраст согласия совершенно невозможно вывести из таких принципов — и никогда не будет возможно). Для них приемлемы лишь те ограничения, которые они устанавливают для себя сами (если они вообще что-то такое для себя устанавливают). Они считают себя арбитрами во всем. Вряд ли индивидуализм способен развиться сильнее.
Как ни странно, этот идейный (а часто и практический) либерализм идет рука об руку со склонностью к злобным нападкам на окружающих, которая часто выражается в насилии, — как она проявляется в тюрьме (или, вернее, проявлялась бы, если бы тюремные служащие не поддерживали порядок).
Трудно удержаться от вывода о том, что в Британии истерический страх перед педофилией — искаженное выражение вины за то, что для воспитания детей во многих британских семьях характерно сочетание пренебрежения, потакания и насилия. Социологические исследования (из тех, которым я обычно не очень-то доверяю) постоянно показывают, что в Европе — наименее счастливые и наиболее терзающиеся тревогой дети. Полагаю, нетрудно увидеть, почему это, видимо, так и есть.
Говорили ли правду мужчины, которых обвинили в «статутном изнасиловании» (кого-то и признали виновным), — а если да, то важно ли это вообще? Ведь даже мужчины, растлевавшие девочек всего шести-семи лет, заявляли, что те сами их завлекли, как если бы эти дети были взрослыми, а эти взрослые — детьми.
Впрочем, не все заключенные, «находившиеся под Правилом», совершили какое-то преступление на сексуальной почве. Некоторые просто искали защиты от других узников (которые им угрожали), или же были доносчиками (либо их подозревали в этом), или ранее были полицейскими либо тюремными служащими.
Они не нападали на нонсов, так что в этом крыле царил мир. Сочетание враждебности и презрения со стороны других заключенных служило для них своего рода социальным цементом — в полном соответствии с предсказаниями Дюркгейма, классика французской социологии. Они постоянно ощущали, что находятся в осаде, и знали, что если их лишат защиты, то на них тут же нападут, а возможно, даже убьют.
Поэтому «крыло защиты» (как его называли) было самым тихим, самым спокойным и в каком-то смысле самым цивилизованным крылом в нашей тюрьме. Тут не было никаких криков, никакого сознательного наслаждения шумом, поэтому ходить по этому крылу было сравнительно приятно. Тут никогда не случалось драк, и заключенные неизменно держались вежливо, даже льстиво. Отчасти это объяснялось тем, что они совершили преступления (если брать в среднем) в более почтенном возрасте, чем другие сидельцы; что эти люди принадлежали к несколько более высокому социальному классу; но главной причиной являлась та «подпочва страха», на которой зиждилась их тюремная жизнь. Этот страх никогда не покидал их.
Впрочем, он и не предохранял их от рецидива.
Но тут имеет смысл вспомнить одну примечательную историю. У нас сидел человек, совершивший преступление на сексуальной почве, к которому другие арестанты относились чрезвычайно доброжелательно. Это было маленькое, тщедушное создание с очень своеобразной внешностью и с таким низким уровнем интеллекта, что оно едва могло говорить. Вероятно, сексуально мотивированное нападение на женщину заключалось в том, что этот человек попытался ее пощупать.
Всем, кто с ним встречался, сразу же становилось очевидно, что он совершенно не понимал, за что его посадили, и не обладал какими-либо способностями, которые позволили бы ему адаптироваться к этой незнакомой и пугающей среде. Он не знал и не мог узнать, где он оказался и почему. Его тут же перевели в больничное крыло, где постоянно раздавались его отчаянные завывания (они до сих пор иногда словно бы звучат у меня в ушах). То, что его направили именно к нам, было достойно жалости и возмущения, но никакое другое учреждение не выразило готовности или желания принять его. А тюремной администрации закон предписывал брать всех, кого в эту тюрьму направят.
Другие обитатели больничного крыла реагировали на этого человечка не так, как они реагировали бы на обыкновенного нонса. Если бы одного из таких нонсов поместили в больничное крыло, его пришлось бы постоянно держать под особой защитой, ведь одна из фундаментальных потребностей человека — наличие рядом кого-то такого, на кого можно глядеть свысока.
Но тут они сразу же поняли, что его случай — особенный. Они нежно заботились о нем (иначе не скажешь). Благодаря их попечению он постепенно перестал выть и сделался почти счастлив. Возможно, еще интереснее то, что и узники, которые о нем заботились, тоже стали счастливее. Они нашли для себя цель в жизни (конечно, временную, иначе не могло быть в таких обстоятельствах) и сознавали, что творят добро: несомненно, для некоторых из них это было новое, незнакомое доселе чувство.
Примерно через две недели для этого молодого человека подыскали более подходящее пристанище, но там наверняка не могли заботиться о нем лучше, чем заботились эти узники. Им грустно было расставаться с ним: он ненадолго позволил заключенным проявить нормальную человеческую доброту без того, чтобы ее приняли за какой-то признак слабости (а значит, возможности поэксплуатировать того, кто эту доброту проявляет). Независимо от состояния своих чувств заключенный должен всегда демонстрировать своим собратьям «твердый панцирь», если он не хочет, чтобы из него сделали жертву. Но такая демонстрация (часто столь же необходимая в социальной среде, откуда узники пришли в тюрьму) требовала от них известного напряжения — если не считать по-настоящему жестокосердных арестантов да заключенных-психопатов (те и другие все-таки составляли меньшинство). Этот молодой человек, о котором надо было заботиться, принес в их жизнь своеобразное облегчение.
Меня не столько поражало, сколько печалило вот что: из какого же совершенно лишенного любви мира происходили многие заключенные — из мира, где все отношения между людьми сводятся к борьбе за власть, контроль, доминирование, какие-то преимущества. Они пришли из мира, где не было совсем никакой savoir vivre[24]: им были известны (и имели для них значение) лишь самые грубые аппетиты и удовлетворение самых примитивных потребностей.