Потом этот «автор хороших новостей» ушел в длительный отпуск, и меня попросили на время подменить его. Вскоре меня пригласили в один дом, обитатель которого, молодой сумасшедший, тревожил соседей агрессивным поведением, а также громкими сердитыми разговорами с невидимыми собеседниками посреди ночи. Перед тем как отправиться на осмотр, я посмотрел записи об этом пациенте. Его несколько раз посещала «команда», в том числе психиатр, который хотел прославиться, реформируя мир (или реформировать мир благодаря тому, что прославится). Никто не оставил и намека на то, что этот пациент опасен.
Я прибыл к небольшому викторианскому дому (стоявшему в тесном ряду таких же), по своим архитектурным качествам превосходящему все аналогичные постройки, какие сумел придумать и соорудить наш более просвещенный и высокоразвитый век. Возле дома меня поджидал ближайший сосед пациента, средних лет уроженец Вест-Индии.
— Надо бы вам что-нибудь сделать, док, — заявил он, — а то кого-нибудь того и гляди убьют.
Он поведал мне, что пациент, человек двадцати с чем-то лет, несколько месяцев назад запугал и выжил из дома свою мать (которой и принадлежал дом). Опасаясь за свою жизнь, она переехала в другое место, где теперь и обитала. Молодой человек угрожал всем вокруг, и было ясно (уверял сосед), что это опасный безумец.
Я постучал в дверь. Несомненно, это было безрассудством с моей стороны.
В жизни каждого наступает момент, когда хочется сыграть роль спасителя или премудрого судии (вроде пророка Даниила). Такой момент наступил для меня именно тогда. Я говорил себе, что избавлю улицу от кошмара. Я намеревался бесстрашно бросить вызов этому человеку, «сурово взглянуть ему в самые очи», как говорил доктор Уиллис, лечивший Георга III от помешательства.
Я услышал крики, доносящиеся из дома. Сосед заверил меня, что молодой человек там один и что уже несколько недель у него никто не был. Вдруг дверь распахнулась, и передо мной предстал темнокожий юноша свирепой наружности, босой, с бешеными глазами. У него был неопрятный вид, а за его спиной я различал признаки того, что он несколько месяцев прожил здесь в состоянии сумасшествия: груды одежды, перемешанные с гниющими объедками; беспорядочно разбросанные бумаги; перевернутая мебель. Нельзя сказать, чтобы я так уж разочаровался, когда он захлопнул дверь у меня перед носом.
Тогда я повернулся к соседу и поклялся вернуться, на сей раз — в сопровождении всех специалистов (в том числе и сотрудников полиции), с правовой и практической точки зрения необходимых для того, чтобы против воли доставить отшельника в больницу. И я это сделал.
Лишь позже одна из медсестер «команды» рассказала мне кое-что такое, чего я не знал, впервые посещая этого юношу.
— Знаете, — сказала она, — в последний раз, когда к нему приходил врач, этот тип набросился на него с мачете, так что доктору пришлось убежать.
Но ничего из этого не было отражено в официальных записях. Более того, психиатр специально запретил всякие упоминания о данном эпизоде (или об аналогичных эпизодах у других пациентов) в этих записях. Он уверял, что подобные сведения, зафиксированные официально, подрывают репутацию пациента и порождают предвзятое отношение к нему.
Кроме того, психиатр постоянно имел в виду расовый фактор. Для него расизм служил главнейшим и важнейшим объяснением всех бед мира. (Впрочем, если не касаться этого его излюбленного предмета, можно было провести с ним вполне приятный вечерок: вообще-то он был человек обаятельный и веселый.) А ведь в наше время у несоразмерно большого количества молодых темнокожих мужчин Британии развивается тот или иной психоз — и их лишают свободы и принудительно лечат в больнице. Таким образом, он не только стремился свести к нулю показатель госпитализации, но и думал, что ведет праведную битву против «институционального расизма».
Почти не сомневаюсь, что в этом он считал себя каким-то Уильямом Уилберфорсом наших дней[34]. Для него безумие этого юноши стало ответом на несправедливость, от которой тот наверняка страдал (будучи молодым темнокожим мужчиной), так что принудительное лечение лишь усугубило бы эту несправедливость. Получалось, что его помешательство — это не болезнь (и, к примеру, не результат курения слишком крепкой марихуаны), а реакция, даже вполне благоразумная, на то, что ему довелось пережить. А если он набрасывался на людей с мачете, то это была просто самооборона.
Но как же его соседи, многие из которых тоже черные? Как насчет его матери, которая приехала в нашу страну без гроша за душой, много лет работала, чтобы купить себе дом, а теперь стала беженкой, спасаясь от собственного сыночка? Вероятно, с точки зрения этого эскулапа, они не заслуживали сочувствия, ибо полностью (и к тому же так трусливо) переметнулись на сторону белого мелкобуржуазного сословия. Несомненно, мать принадлежала к числу тех достойных всяческого презрения женщин, которые красиво наряжались по воскресеньям (белейшие перчатки, шляпа с широкими полями, безупречное платье) и отправлялись в церковь за откровением, не сознавая, что тем самым принимают «опиум для народа».
Полагаю, я достаточно благодушно отнесся к этому эпизоду, не держа особого зла на психиатра, хотя он, возможно, мог бы нести косвенную ответственность за мою безвременную кончину или, хуже того, за то, что я был бы навсегда обезображен ударами мачете. (Мне представлялось весьма показательным, что у жителей этого района имелось такое огромное количество крестьянских мачете и бейсбольных бит. Там никто не резал тростник и не играл в бейсбол. Соотношение между числом проданных бейсбольных бит и числом проданных бейсбольных мячей могло бы служить хорошим индикатором уровня насилия в том или ином обществе.) Но я отомстил этому врачу — довольно своеобразным путем, хоть и косвенно.
Как-то раз мне позвонили из местной телекомпании, поинтересовавшись, не желаю ли я принять участие в одной дискуссионной программе. Я много лет (собственно, несколько десятилетий) не смотрел телевизор и полагал, что дискуссионные программы до сих пор похожи на какой-нибудь «Мозговой трест» 1950-х, куда зрители присылали вопросы типа «Могут ли существовать лекарства, которые делают счастливым?» и где доктор Грей Уолтер (знаменитый ученый того времени) говорил Олдосу Хаксли, другому члену этого телевизионного экспертного совета: «Полагаю, Хаксли, вы напрасно воображаете себе, будто…» — и т. п.
Но эта программа оказалась несколько иной. Вероятно, мне с самого начала следовало бы заподозрить это, едва я узнал тему дискуссии. Нам предлагалось подискутировать об экзорцизме.
Мне показалось, что это странный предмет для обсуждения по прошествии четверти тысячелетия после эпохи Просвещения, к тому же я совершенно не разбирался в этом вопросе (и, более того, он меня не интересовал). Я попытался использовать незнание предмета как причину, по которой телекомпании следовало бы подыскать какого-то другого гостя. Но в мире современных СМИ невежество не является дисквалифицирующим основанием, и молодой сотрудник компании настаивал на том, что я, несмотря на свою некомпетентность в данном вопросе, буду прямо-таки идеальным участником программы. Слаб человек — я уступил.
Передача виделась мне так: четыре эксперта (максимум) сидят за круглым столом, наподобие некой комиссии, и говорят между собой, а еще имеется председатель, чья единственная задача — следить, чтобы ни один не подминал под себя дискуссию, присваивая слишком много эфирного времени и зрительского внимания. Но все оказалось совсем не так. Передо мной предстала многолюдная аудитория, состоявшая из рабочих, которых привезли на автобусах с одного из местных заводов и хорошенько угостили спиртным. Они сидели на своего рода спортивной трибуне, воздвигнутой в студии. Как я позже узнал, продюсеры очень надеялись на то, что в зале разыграется бешеная перебранка и даже, быть может, пойдут в ход кулаки. Нам предстояли не поиски истины, а гладиаторские бои для забавы праздной и скучающей публики. И, к моему удивлению, меня посадили не в центре студии, а посреди трибуны.
Некий епископ (церкви, которую он сам же и основал) изложил свои взгляды на необходимость экзорцизма применительно к тем, кто одержим злыми духами. Затем ведущий шоу (теперь даже мне стало очевидно, что это именно шоу, а никакая не дискуссия) осведомился у сидящего рядом со мной мужчины, что он думает о процедуре экзорцизма, которой подвергся.