Русское масонство,

IV

Обратимся теперь к другу и сотруднику Тургенева Алексею Михайловичу Кутузову[217]. Водворившись в Москве, как мы видели, с 1783 года, он четыре года (1783–1787) разделял все труды членов Типографической компании и был, можно сказать, одним из самых полезных сотрудников Новикова, а после смерти Шварца (1784) и наиболее образованным членом, знавшим не только французский и немецкий, но еще и английский язык. Вместе с Тургеневым он был главным переводчиком и редактором Переводческой семинарии. Эти годы он жил вместе с Карамзиным и другом его, преждевременно угасшим А. А. Петровым, и влияние его на этих молодых сотрудников, несомненно, было значительное. По крайней мере, по «Письмам русского путешественника» мы можем судить о сильной привязанности Карамзина к Кутузову.

О литературной и масонской деятельности Кутузова за это время нам мало известно. Он занимался исключительно переводами и, еще находясь в полку, перевел «Плач, или Ночные мысли» Юнга. За время московской жизни им переведены: 1) Парацельса – «Химическая псалтирь, или Философические правила о камне мудрых»; 2) «Страшный суд и торжество веры», сочинение Юнга, и 3) «Мессиада» Клопштока в прозаическом переводе. Все эти переводы появились в печати в 1785 году. Это и все, что осталось нам от Кутузова. Литературная заслуга его состоит в переводе сочинения Юнга «Ночные думы» (The complaint or night thoughts), которые содействовали распространению сентиментализма в русской литературе. Как старший современник и друг Карамзина, Кутузов оказал на него и на литературу неоспоримое влияние; такое же влияние он, несомненно, оказывал и на других, особенно на братьев Трубецких, Лопухина и Тургенева. Это заметно из их переписки.

«Химическая псалтирь» Парацельса в переводе на русский

Кутузов оставался в Москве до 1787 года. В начале этого года он по делам ордена розенкрейцеров был послан в Берлин, где и оставался до конца своей жизни. Он вложил в дело Типографической компании все свое состояние: в 1783 году он внес в складочный капитал 3000 рублей, а в 1786 году сделался поручителем за Новикова с залогом своего имения. Естественно, что у него почти ничего не было, и он получал содержание от своих товарищей по ордену, главным образом от Лопухина и братьев Трубецких, и кое-когда от своего брата, небогатого помещика. Кутузов и его московские друзья часто писали друг другу; часть этой переписки сохранилась, вследствие тайной перлюстрации со стороны московской полиции, и напечатана в «Русской старине» (1874 и 1896 годы). Кроме того, среди бумаг И. П. Тургенева[218] найдено до десяти писем Кутузова, писанных из Берлина. Любопытно отметить, что биографических данных эти письма представляют весьма мало, так как Кутузов, по свойствам своей натуры, почти никогда не упоминает о том, кто и что его окружает, что он делает и так далее. Почти единственным содержанием его писем служат философские, иногда нравоучительные размышления. Можно, однако, по письмам его корреспондентов из Москвы сделать заключение, что Алексей Михайлович оставил после себя самые горячие симпатии в сердцах друзей, что им интересуются и беспокоятся о нем. Видно также, что первое время его заграничной жизни, то есть приблизительно 1787–1791 годы, ему жилось недурно, и он совершал некоторые путешествия; например, был во Франкфурте и Париже. Эти-то путешествия и были причиной, что Карамзин в 1789–1790 годах, во время своей поездки за границу, никак не мог встретиться с Кутузовым, что и отмечает с сожалением в своих «Письмах русского путешественника». Живя в Берлине, Кутузов вместе с бароном Шрёдером попались в сети темной компании розенкрейцеров, руководимых Вёльнером. Они выманивали у него деньги и давали ему обещания посвятить его в такие высшие тайны, которые и не снились московским масонам. К концу 1790 года Кутузов задумал было возвратиться в Россию вместе с Шрёдером и еще каким-то «братом», поселиться в деревне у брата и жить в полном удалении от мира. Но, кажется, ссылка друга его Радищева напугала его, а известие о том, что его подозревают в сношениях с Радищевым, привело Кутузова к решению не возвращаться в Россию. В конце 1791 года он, не подозревая предстоящего крушения Типографической компании, решает остаться в Берлине еще на три года. «По благости Всевышнего» он вступил в сношения с какими-то двумя братьями «высоких знаний. Они получили ко мне совершенную доверенность… Они открыли мне то, о чем я писать не смею», но с условием, чтобы Кутузов остался с ними по крайней мере три года, «дабы привести общими трудами в совершенство наше намерение», то есть достижение высших масонских знаний. Вследствие этого Кутузов просит своих московских товарищей принять надлежащие меры к содержанию на свой счет его, Кутузова, и двух его товарищей, «дабы не иметь со стороны сей никаких беспокойств, ибо мирские заботы суть все и главнейшее препятствие». Если бы друзья не согласились оказать ему поддержку, Кутузов намерен был продать последнее свое именье[219]. Но он и не догадывался, что приблизительно с 1791 года беды обрушились на его московских друзей и они не могли уже поддерживать его материально. Положение его сделалось незавидным. Тогда только он понял угрожающую ему опасность ввиду разорения Типографической компании. В письме к князю Н. Н. Трубецкому он пишет о своем затруднительном положении и, сообщая о том, что барон Шрёдер, уехавший вместе с ним в Берлин, был поражен московскими вестями (разгром типографии Новикова), «якобы громовою стрелою», – Кутузов прибавляет: «Не менее и я почувствовал мороз, льющийся во всем моем теле, узнав все сие обстоятельно; и вот истинная причина моей меланхолии» (письмо 4/15 июля 1791 года). Не зная трех последних писем к И. П. Тургеневу, писанных после 1791 года, мы сделали предположение в вышеупомянутой статье[220], что едва ли Кутузов пережил 1792 год. Недавно найденные письма не подтвердили наше предположение: Кутузов пережил гонительницу масонов, императрицу Екатерину, и дожил до воцарения императора Павла, но в Россию почему-то не успел возвратиться и умер, по-видимому, вскоре после 1797 года. Из одного письма А. И. Тургенева к отцу из-за границы (в 1803 году) видно, что после смерти Кутузова в Берлине остались долги в 80 талеров. Это доказывает, что несчастный Алексей Михайлович умер в очень стесненных обстоятельствах.

Мысли Кутузова всегда имели серьезное и даже философское направление; он, по своему характеру, был молчалив, а настроение его нередко бывало мрачным. Вот почему письма его не имеют ни острот, ни шуточного тона. Он – человек вдумчивый, он – мыслитель, обращенный к мистическому созерцанию самого себя, своего внутреннего мира. Он вечно роется в своих мыслях, ища там сорные травы и плевелы. Совершенствование себя, своего духа путем самопознания – вот цель его стремлений, вот постоянный предмет его забот: что бы он ни делал, ни говорил, всегда возвращается к этому предмету. Такая односторонность свойственна ему по преимуществу, и, например, Лопухин, Тургенев, Новиков не были такими односторонними людьми.

Так, узнав, что Карамзин собирается издавать журнал, Кутузов писал Плещееву: «Ежели в нашем Отечестве будут издаваться тысяча журналов, подобных берлинскому и Виляндову, то ни один россиянин не сделается от них лучшим. Напротив, боюсь, чтобы тысяча таковых журналов не положили миллионов новых препятствий к достижению добродетели и к познанию самих себя и Бога».

Кутузов был способен весь отдаваться служению какой-либо идее, и это видно из того, что он пожертвовал всем состоянием и карьерой, может быть, даже семейным счастьем для масонских предприятий. Для того времени это явление редкое. При этом служение идее он связывал непременно со служением обществу; это ясно из того, что он всяких пустынников и анахоретов, удаляющихся от мира и не служащих обществу, считал тунеядцами.

Много, однако, вредили Кутузову его слабохарактерность и неуравновешенность, заставлявшие его часто колебаться и быть неуверенным в своих силах. Сюда присоединяется также и его непрактичность, плохое знание людей. Так, например, его легко провел и до конца пользовался его расположением такой подозрительный человек, как барон Шрёдер, личность, несомненно, темная, втершаяся в круг мартинистов по иностранной рекомендации. Новиков скоро раскусил его и относился к нему холодно, а Кутузов принимает его под свою защиту и совершенно доверяет этому проходимцу; он клянется живым Богом, что Шрёдер «преисполнен богобоязненности», что сам он, Кутузов, не может равняться с ним ни в каком отношении, будучи в сравнении с ним «мерзок и гнусен». Такое нежное отношение к человеку недостойному может быть объяснено отчасти его добротой и сердечностью; сердечность и искренность были отличительными чертами Кутузова. Он любил говорить друзьям голую правду, не умел «ласкательствовать» и был врагом всякой политики в дружеских сношениях. И за это он пользовался любовью многих из тех, кто сталкивался с ним в жизни; это видно и по письмам его друзей к нему в Берлин. Особенно трогательна привязанность и дружба к Кутузову его товарища по учению, знаменитого А. Н. Радищева, – дружба, сохранившаяся до конца их жизни, несмотря на их разлуку и даже на различие во взглядах. Радищев посвятил Кутузову оба своих сочинения: «Житие Ф. В. Ушакова» и «Путешествие из Петербурга в Москву». «Любезнейшего друга» своего сердца, Кутузова, хочет он оставить после своей кончины «в вожди» своим детям; дружба Кутузова составляет для него утешение в дни скорби и «надеяние… для дней успокоения». Несмотря, однако, на дружбу, взгляды Радищева и Кутузова резко расходились. Сам Кутузов в одном письме говорит, что большую часть положений Радищева касательно религии и государственного правления нашел он противоположной своей системе; особенно не нравилось ему то, что Радищев коснулся «некоторых пунктов, которые не подлежат к литературе», ибо критика настоящего правления есть недозволенное дело. «Смело можно сказать, – пишет Кутузов в одном письме, – что из среды нас не выйдет никогда Мирабо и ему подобные чудовища. Христианин и возмутитель против власти, от Бога установленной, есть совершенное противоречие».

V

При разгроме московских мартинистов пострадал и Тургенев. В 1792 году его спокойная жизнь была неожиданно нарушена: 11 августа за ним послан был в Симбирск подпоручик Иевлев с приказанием доставить его в Москву для допроса по делу Новикова и Типографической компании. Для последней наступил роковой час, и почти все ее участники так или иначе пострадали за просветительскую и филантропическую деятельность, сделавшись жертвами подозрений правительства, напуганного Французской революцией и книгой Радищева.

Привезенному в Москву Тургеневу были предложены вопросные пункты, числом 18, в которых он объясняет свою масонскую деятельность и просит прощения, если в чем поступал против закона. Его допрашивал князь Прозоровский, бывший когда-то его начальником в первой Русско-турецкой войне; он называет Тургенева «лукавым», в отличие от простодушного князя Н. Трубецкого; но в сравнении с Новиковым Тургенев, по мнению Прозоровского, «не так тверд», хотя «напоен совершенно роду мыслей Новикова».

После допроса Тургенев, в конце того же августа, был сослан, в виде наказания, в свои деревни на безвыездное житье, где и оставался до смерти императрицы Екатерины II, то есть четыре года (1792–1796).

С вступлением на престол императора Павла (6 ноября 1796 года) судьба Тургенева резко изменяется: 11 ноября 1796 года ему разрешен въезд в столицы. 15-го того же месяца он получил чин действительного статского советника и назначен директором Московского университета (1797–1803). 25 декабря 1796 года Иван Петрович со всей семьей приехал в Москву[221]. Теперь наступил для него блестящий и лучший период его жизни. Из бригадиров он переименован в статские советники и поселился в университете. Под его председательством находилась канцелярия (из пяти лиц), которая ведала всю хозяйственную часть университета. По отзыву Третьякова, чиновника этой канцелярии, Тургенев был «начальник добрый, честный и справедливый». Ему же была подчинена, конечно, и учебная часть: выбор преподавателей, профессоров и общее направление преподавания. Есть полное основание думать, что Тургенев старался придать университету тот «мартинистский» дух, которым отличались в своей деятельности Новиковский кружок и «Дружеское ученое общество». Так, в университетском благородном пансионе питомцы каждое утро, после молитвы, обязательно читали духовные песни и благочестивые размышления Штурма.

Тургенев способствовал также обновлению университета приглашением нескольких немецких профессоров из Германии, например: Шлёцер, Буле, Грельман и другие. В его доме профессора находили самый радушный прием. Он также посылал многих молодых людей за границу для довершения своего образования. Так, были посланы в 1802 году Воинов, Двигубский, А. С. Кайсаров, Успенский и немного раньше М. И. Мудров. М. И. Невзоров, близко знавший Тургенева, называет его «добрым другом юношества» и говорит, что он многим молодым людям оказал благодеяния, открывая возможные способы к учению, ободряя, награждая и даже по выходе из училищ снискивая разные пути к должностям и благосостоянию жизни. Не без основания Тихонравов называет Тургенева «добрым и самым благонамеренным пестуном Московского университета». Узнав слухи о предстоящей отставке Тургенева, молодой профессор Мерзляков почти с отчаянием сообщает об этом своим друзьям в Гёттинген.

Как директор, Тургенев был подчинен трем кураторам, и у него с ними были нередкие ссоры, особенно с Голенищевым-Кутузовым, по-видимому, из-за того, что последний хотел поставить университет по-военному, а университетский благородный пансион превратить в кадетский корпус. Кажется, кураторы и оклеветали Тургенева перед высшей властью, так что когда образовано было Министерство народного просвещения, то министр граф Завадовский отнесся к Тургеневу недоброжелательно, будучи недоволен им за какой-то «кабинет польский» и за медленную постройку шкафов, вследствие чего пострадали препараты. Потом (с 1802 года) пошли слухи о коренном преобразовании университета, и положение Тургенева сильно пошатнулось. Почувствовав это, он пишет в Петербург Лопухину и просит его ходатайствовать за него перед министром Завадовским и перед Державиным. Когда же преобразование университета началось и вместо кураторов назначен был попечителем Муравьев, друг и товарищ Тургенева по университету, а должность директора заменена избираемым ректором, Тургенев стал хлопотать или о назначении его сенатором, или же о сохранении в виде пенсии получаемого им жалованья (1875 рублей в год). Он пишет об этом и к Лопухину, и к Н. Н. Новосильцеву, и к Державину. В конце концов за ним сохранили получаемое им жалованье и, кроме того, дали ему чин тайного советника, но ему пришлось пробыть целый 1803 год в неопределенном положении и быть свидетелем коренной ломки университетских порядков. В отставку он вышел 21 ноября 1803 года. К огорчению по службе присоединилось и страшное горе, постигшее его 8 июля 1803 года, именно смерть его старшего сына Андрея, его любимца, друга и почти что товарища. Так что, когда он расстался с университетом и переехал в собственный дом на Маросейке, то здоровье его было уже подорвано. Отсюда начинается последний период его жизни, так сказать, постепенное увядание. Ему был 51 год, но здоровье его оказалось настолько непрочным, что в 1804 году он опасно заболел. По-видимому, вследствие тучности он был наклонен к апоплексии, и хотя выздоровел, но в 1805 и 1806 годах, по совету врачей, ему пришлось пользоваться в Липецке минеральными водами. Ему стало легче, он мог ходить, но речь у него настолько пострадала, что трудно было с ним вести беседу (см. письма Дмитриева и Жуковского к А. И. Тургеневу 1805–1806 гг.). В конце же этого (1806) года он, по свидетельству Жуковского, был очень слаб и собирался ехать в Петербург лечиться к тамошним медикам. Действительно, 25 января 1807 года он выехал из Москвы со всей семьей и, приехав в Петербург, лечился у лейб-медика Франка, впрочем безуспешно, и 28 февраля скончался, очевидно внезапно, от последнего удара апоплексии. Он похоронен в Александро-Невской лавре, на Лазаревском кладбище, рядом с любимым сыном.

Литературе и искусству Тургенев предан был так же горячо, как и мистическо-масонской философии, если не более. По крайней мере, давая показания князю Прозоровскому о том, что заставляло его участвовать в масонских собраниях, он говорит, что его влекло туда единственное желание иметь общество образованных друзей и узнавать там все, «до учености касающееся». Переводчик «Таинства креста», Тургенев был в то же время центром, около которого группировались, в пору его директорства и ранее, тогдашние московские литературные знаменитости во главе со «старостою» и «десятником российской литературы», то есть Херасковым и Карамзиным. У него первого встречали ласку и одобрение все начинающие писатели. Известно, что он вывез Карамзина из Симбирска и пристроил его в Переводческой семинарии Новиковского кружка. Он же заметил и обласкал казанского купца Каменева, одного из первых представителей романтизма в России, предшественника Жуковского. А этот последний чуть ли не более всех обязан старику Тургеневу, недаром же он называет его своим отцом: «Он был живой юноша в кругу молодых людей, из которых каждый готов был сказать ему все, что́ имел на сердце, будучи привлечен его прямодушием, отеческим участием, веселостию, простотою». Судьба окружила юность Жуковского людьми самыми чистыми и праведными; кружок Андрея Тургенева лелеял молодость поэта-романтика, направляемый дружеской рукой старика Тургенева. В этом кружке и особенно в семье Тургеневых слагались черты нравственной философии Жуковского; отсюда он заимствовал умственное и нравственное направление; именно старик Тургенев указал ему главнейшую цель жизни: нравственное самосовершенствование. Таким образом, имя масона Тургенева навсегда сохранится в истории русской поэзии; его семья была гнездом, из которого вылетели первые русские романтики: Андрей Тургенев и Жуковский. Друг юности и школьный товарищ Тургенева, М. Н. Муравьев, изображает его как идеал истинно свободного человека, который скуку жизни украшает ученьем, дух которого исполнен любовью истины, любовью красоты и который «без гордости велик и важен без чинов, на пользу общую всегда, везде готов». Как человек Тургенев производил на всех прекрасное впечатление, и даже желчный Вигель говорит о нем с похвалой, называя его «честнейшим человеком», а Лопухин величает Тургенева «самым ближним другом… коего память всегда пребудет любезна всем его знавшим и любящим добродетель»[222].

М. В. Довнар-Запольский

Семен Иванович Гамалея

Большое общественное дело требует как вожаков его, одухотворяющих своей энергией и инициативой целое движение, так и работников, беззаветно отдающих все свои силы общественному благу. Такие работники так же важны, так же нужны для дела, как и его вожаки. Нередко они выносят на своих плечах самую тяжелую часть работы. Семен Иванович принадлежит к числу подобного рода деятелей, к числу симпатичнейших членов Новиковского кружка, и на нем с особым удовлетворением может остановиться историк.