Моя Шамбала

— Так это ж Толик Цыган. Ах, сволочь. Оставил его председатель на нашу голову, пожалел. Как был зверем, так и остался, фашист.

— Что, цыганской национальности?

— Да нет. Обличье у него цыганское. Глазами зыркает: зырк, зырк. И волосы кучерявые, черные.

— Ваш, деревенский?

— Пришлый. Появился в деревне до войны. Кто говорит из Молдавии, кто из Чеченских краев. Да он и года не прожил у нас. Как посадили, так всю войну и просидел.

— Так он уже сидел? — удивился отец. — За что ж сидел-то?

— Слушай, Тимофеич, расскажу.

— Выделил ему председатель хатку пустовавшую. Хатка не ахти какая, но жить можно. Толя оказался мужиком мастеровым. Хату поправил. Сам печку новую сложил. В колхоз взяли его конюхом. Коней он хорошо знал, даже, нечисть, ржал поихнему. Пошел было по бабам шалить замужним. А бабы на него поглядывали, потому что мужик видный был, ничего не скажешь. И отличие в нем от наших. Наши все больше рыжие, губастые, а этот черный, губы тонкие, нос прямой. Но здесь ему мужики наломали бока… Не любили его мужики. И дети боялись. Завидят, бывало, еще вдалеке идет, и — врассыпную, а то попрячутся. Ладно. Через короткое время привел откуда-то из города девку молодую. Девка ладная, справная, только бесстыжая. По деревне ходит, глазами мужиков ест. А те, дураки, тают. Нравится им. Ну, это ладно. А аккурат перед самой войной это все и случилось.

Тоня подтянула потуже концы платка и продолжала:

— Что у них там с девкой-то этой, Галей, случилось — дело темное. Может, приревновал или еще что, баба-то распутная была. Только стал он ее бить. Она во двор. Он за ней с топором. Да во дворе ее и зарубил. Галя его чуть до калитки не добежала. Крови было! Увидел, что наделал, топор бросил, вбежал в дом, облил все керосином, да поджог. Дом полыхает. Народ сбежался. Сначала не поняли, в чем дело. Потом увидели его мертвую сожительницу. А цыган чуть поодаль стоит и смотрит, как дом горит. Мужики набросились на него, скрутили, а он и не сопротивлялся. Только зубами скрипел, матерился и что-то бормотал не понашему.

Тоня помолчала, переживая эту давнюю трагедию. Потом сказала:

— А на суде он не отрицал, что убил девку, плакал, божился, что любил ее и не хотел убивать. Сам, мол, не знает, что на него нашло. В общем, ничего не помнил.

— Убийство в состоянии аффекта, — сказал отец.

— Как? — не поняла Тоня.

— Ну, убийство в состоянии помрачения рассудка.

— Вово, так и в суде говорили, — закивала Тоня.

— Даа! — покачал головой отец. — Интересно. А как же это его председатель опять в колхоз принял?

— Да вот так и принял. Вернулся-то тихий, виноватый. Колхозу-то он ничего плохого не сделал. Да и куда ему после тюрьмы-то?.. Первое время так и жил с лошадьми, а потом его приняла Настя Кузина. Он ей еще до войны, до этого случая глянулся. Мужик у нее еще до Цыгана погиб, в речке утонул, с моста на машине пьяный свалился. Детей у них не было, не успели обзавестись, а замуж она больше так и не собралась. А тут война… Ну вот, с ней Цыган и живет. И все б ничего. Люди тот случай забывать стали, да только Цыган пить начал, а начал пить, начал и подворовывать. Не пойман, конечно, не вор, а только до Цыгана в деревне все спокойно было, а туг: плохо не клади — то одно пропадет, то другое. И кур ворует, и с огорода овощами поживиться не брезгует. Мужики ему прямо сказали: поймаем — убьем.

— А он что? — спросил отец.

— А он отнекивается. Если убьете, говорит, то невинного. И скалится, вроде как. в издевку. Из города какие-то подозрительные раза два наезжали. Тогда в сельмаге и один раз, и другой по целому ящику водки брали.