Мать затолкала бабушку в зал и недовольно выговаривала:
— Ну, хватит, хватит! Как по покойнику, ей богу!
Бабушка скоро успокоилась. Когда, застегивая на ходу гимнастерку, в зал вошел дядя Павел, моя мать опять засуетилась.
— Мам, почисти картошки. Небось голодный? — повернулась она к брату.
— Да нет, я перекусил в буфете с одним приятелем.
Ну, тогда ладно. Я сбегаю за Юрием Тимофеевичем, может пораньше уйдет с работы. Ты хоть Юрия Тимофеевича помнишь?
— Помню, — кивнул дядя Павел.
Мать обернулась скоро. Она достала из хозяйственной сумки бутылку водки с коричневой сургучной головкой, поставила на стол и, весело посмотрев на брата, пошла на кухню помогать бабушке.
Пришел отец. Дядя Павел стоял, опустив руки и растянув губы в застенчивой улыбке. Он не знал, как теперь обращаться к отцу, и от этого чувствовал неловкость. Я помнил, что до войны он звал отца дядей Юрой, слушал с открытым ртом и ходил за ним собачонкой. Конечно, тогда он был пацаном, а теперь сам мужик. Говорят, что на войне за год три идет. Тогда дяде Павлу сейчас, считай, за тридцать.
— Ну, давай обнимемся чтоли, герой! — отец обнял дядю Павла, и они расцеловались.
— Возмужал, посуровел, — отметил отец, разглядывая дядю Павла. — Видно, что пороху понюхал.
— Пороху понюхал! — серьёзно согласился дядя Павел. Глаза его сразу потускнели, ушли в себя, и он стал похож на умудренного жизнью старика.
Отец взял дядю Павла за плечи, усадил на диван и, покрутив в руках бутылку водки, одиноким реквизитом стоявшую на столе, сказал:
— Давайка по маленькой, пока женщины обед сообразят.
Он принес из кухни два граненых стакана и миску с огурцами, налил почуть водки.
— Ну, за то, чтоб больше войны не было.
Они выпили.
— Хороши огурчики, Тимофеич! — неожиданно нашел форму обращения дядя Павел.
— Со своего огорода, — похвастался отец. — Нам нарезали пять соток, здорово выручает. Семья-то: нас трое, да детишки. Не знаю как бы мы без огорода.
— Я как устроюсь, мать с Олькой возьму, — сказал тогда дядя Павел.