Много лиц и мало действия
Невесело встретил Граблина Семеновский полк, куда должен был воротиться бедный молодой человек, потеряв, с падением Кирпичова, свое партикулярное место…
Граблин жил в одноэтажном домике карточной архитектуры, с чердаком в одно окно. Такие домики обыкновенно строят дети из семи карт: поставят рядом две островерхие палатки, из двух карт каждую; палатки соединят перекладинкою из одной карты и на перекладинке прилепят еще островерхую палатку из двух карт. В такой прилепленной островерхой палатке живет да поживает чаще всего какая-нибудь идиллическая пара, сочетавшаяся единственно по влечению сердца, помимо всяких прозаических расчетов, а иногда и помимо установленных форм, в предположении, впрочем, обратиться к ним при первом удобном случае, яснее — при первых деньгах. Отворив дверь в такую палатку, подумаешь, что вступил в шкаф, в котором поставлена высокая двуспальная кровать с пышно взбитыми подушками, но, заглянув за кровать, увидишь не без удивления и окно с резедою или геранью, и комод, и один порожний стул, кроме двух, занятых нежными голубками, вдруг оглянувшимися в легком смущении. Трубка в углу, гитара на стене, начатый чулок, брошенный на окно, и серый кот, мурлыкающий на коленях хозяйки, довершают картину идиллического счастия. Летом картина дополняется еще во время дождя и ручейком, который с нежным журчаньем бежит сквозь потолок в подставленную посудину или резво разбегается по стене и полу.
Но даже и такая квартира не приходилась по теперешним средствам Граблина. Положительная цифра его верного годового дохода частенько напоминала ему, что он должен был нанять не комнату с перегородкой, а так называемый угол в целковый, в каких живут преимущественно нищие, воспитатели собак, шарманщики, мастеровые, лакеи, кухарки, горничные средней руки, нанимаемые со стиркой, и вообще «люди», которые нуждаются в таких углах до приискания «местов».
Граблину делалось страшно. Что, если не сыщется еще частной работы? И перед ним представлялся пример в лице одного сослуживца его, Егорушки, на долю которого не часто выпадала доля работы из вечной деятельности суетливой столицы… пример живой и грозный, с лицом бледным и грустным, так что и спросить его страшно. — о чем он задумался. В такие минуты Граблин не мог быть один; ему нужно было обсудить хорошенько свое положение, поговорить с кем-нибудь, нужен был ему человек свежий, сочувствующий, живой, — и он шел к господину Прозябаеву.
Давно уже сказано, что жизнь всякого человека занимательна хоть в каком-нибудь отношении. Правда! но правда и то, что есть много людей, которых жизнь занимательна именно с той стороны, что о них решительно нечего сказать, кроме того, что говорится на памятнике или кресте, под которым они упокоятся:
Родился тогда-то
Жил столько-то.
Умер тогда-то.
К числу таких людей принадлежал господин Прозябаев, замечательный единственным устройством своей квартиры и часами особого свойства.
Квартира его состояла из одной комнаты, но он сделал из нее три, отгородив печку особо и дверь особо, так что у него, таким образом, вышли и кухня и передняя. В передней устроена была, в виде открытого шкафа, клетка, переплетенная проволокой; здесь раза два в день стучали носами двенадцать куриц и голосил по утрам петух. Комната была довольно просторна, потому что в ней из большой мебели был один только диван, служивший и кроватью для молодого Прозябаева, который, подложив под голову подушку и прикрывшись чем случалось, опочивал на нем все свободное время. Но освещалась комната одним узким окном, которое, казалось, не решалось лишить его благодетельной тени и осветить в ней некоторые темные места… Из украшений были две-три картины в рамках красного дерева, представлявшие, неизвестно какие виды: содержание их совершенно скрывалось под копотью, пылью и густым черным крапом. Еще были карманные часы, висевшие на стене на видном месте, — карманные только по круглой их форме, но в самом деле они вовсе не были удобны ни для какого кармана по величине своей и тяжести, почему и повешены на таком гвозде, который не выдержал бы разве только колокола Ивана Великого; и, выбирая гвоздь, хозяин, очевидно, хлопотал не столько о часах, сколько о судьбе тех вещей, которые могли бы быть жертвами при их падении. Они достались Прозябаеву после разных командировок по делам службы при одном значительном лице и состояли теперь, как и он, в отставке. Времени они не показывали, вероятно сознавая, что настало время их самих показывать как чудо: но, утратив эту способность, они получили в своем механизме другую, весьма странную, неожиданное появление которой в часах, конечно, не возьмется объяснить никакой опытный механик. Когда Прозябаев, все еще не терявший надежды пробудить в них давно угасшую жизнь, в сотый раз принимался вертеть ключом в их внутренности, вдруг раздавался треск и слышалось ясно завывание ветра какой иногда бывает в глухую осень в лесу, с такою верностью, что присутствующим, хоть минуту, делалось жутко и холодно, точь-в-точь как осенью в лесу. Впрочем, подобное уклонение от естественного назначения не редкость — даже и не в часах. Бывают, например, люди, которые льстят себе мыслию, что они «человеки, и ничто человеческое им не чуждо», — между тем всей фигурой своей и каждым своим движением до того походят на медведя, что даже собственные лошади, завидев их приближение, вдруг начинают фыркать и бросаться в сторону.
Небольшую ограду в печали могла принесть беседа с таким человеком, как старик Прозябаев. Но лучших знакомых у Граблина не было. По странной случайности, кружок их составился из людей, не способных возбудить в свежем человеке большого участия ко всему тому, что занимало их в жизни, так что Граблин как ни старался войти в их интересы, сжиться с ним, — не удавалось!
И он даже решительно не чувствовал желания поддерживать с ними знакомство, о чем, впрочем, мало кто и хлопотал. Напротив, один даже человек почтенных лет, с которым Граблин познакомился у Прозябаева же, — рекомендуясь ему, с первых же слов уведомлял, по своему странному обыкновению, что он «ваш покорнейший слуга — такой-сякой во многих отношениях», в чем и сослался на свидетельство первого, кто тут случился в ту минуту, прибавив, в виде комплимента новому своему знакомцу, что «ведь и всякий человек в некотором отношении — то же». После чего он радушно приглашал Граблина к себе — против Митрофаньевского поля — в свой «чердак», посидеть с трубкой у окна да посмотреть, сколько гробов провезут мимо на Митрофаньевское кладбище. И Граблин побывал у наблюдателя похоронных процессий в первое же воскресенье и просидел с трубкой целое утро у окна вместе с хозяином, который потирал руками при всякой следовавшей мимо окна печальной церемонии; число гробов в то утро было значительно, и хозяин заранее представлял себе, как займет внимание своих знакомых, когда объявит им вечером в числе прочих новостей, собранных им на проезжей дороге, сколько именно провезли покойников!
У похоронного наблюдателя Граблин познакомился с одним господином, который постоянно занят был хлопотами по искам своим за личные бесчестия.
Вскоре потом, написав прошение одной вдове, познакомился он через нее еще с четырьмя вдовами, которые подавали ежегодно прошения к разным лицам, описывая в них просто и ясно свое беспомощное положение после мужей покойников, потерю которых они оплакивают и будут оплакивать до гробовой доски, точно так же, как будут пить без милосердия, до означенной доски, кофе раз по семи в сутки.
Наконец, у Граблина в числе знакомых состоял один полупомешанный старичок, отыскивавший уж несколько лет прав на пенсию. Он свихнулся, пересчитывая, по нескольку тысяч раз в день лета своей службы и доискиваясь истинной цифры; после каждого раза, к величайшему его изумлению, цифра росла более и более выведенный, наконец, из терпения: — Стой же! — крикнул он в досаде, сильно ударив кулаком по столу, причем вздрогнуло сидевшее в задумчивости многочисленное семейство, и остановился на тысяче восемьсот с чем-то лет, будто бы прослуженных им отечеству. Но и эта цифра часто ускользала у него из вывихнутой памяти, так что когда сосчитает свою службу с начала до конца — скажет: 1825, а если начнет считать с конца до начала, скажет ту же цифру наоборот 5281. Может быть, эта шаткость в показании и была причиною отказа ему в пенсии. Впрочем, еще, и на службе голова его начинала уж пошаливать, почему и последовала ему отставка, вскоре после того как он подал начальству записку о выдаче ему в счет жалованья трехсот тысяч ассигнациями. Хохот не прерывался в том кружку, где беседовал помешанный старичок; все наперерыв заставляли его повторять один и тот же ответ о количестве прослуженных им лет; притихнув и устремив на него глаза, полные нетерпеливого ожидания, добрые люди с наслаждением наблюдали, как старичок кряхтел и тер себе лоб кулаком, напрягая все последние остатки сил своей бедной памяти и проживая в эти минуты снова всю свою жизнь с ее вечными заботами, потом труда и нищетой.
Если на характер и всю натуру, человека неотразимо кладет свою неизгладимую печать окружающая его природа, то еще неотразимее действуют на него окружающие его люди и обстоятельства. У Граблина мало-помалу вкоренялся вечно угрюмый, недоверчивый взгляд на все, что его окружало. Хорошего в жизни он решительно не замечал ничего, а мрачные ее стороны, грустные случаи невольно притягивали все его внимание и ложились на душу всею тяжестью своих подробностей, дополненные воображением, всегда предрасположенным к грустному и мрачному, и развитые до грозных видений горячки.
Граблин замечал в себе эту болезненно-желчную настроенность и, стараясь освободиться от нее, рассеяться, с примерным усердием посещал своих знакомых. Но не выносил он из таких посещений никакого облегчения для больной души. Старик Прозябаев много лет прожил в укромном и темном уголку своем, в нем он женился, прижил сына, схоронил свою жену, много лет прослужил; а нечего было порассказать ему о своей жизни, и потому, при всей своей словоохотливости, он часто молчал, отогревая на лежанке старые кости. Разве расскажет, в котором году, какого числа стала или разошлась Нева. «Больше ничего?» — спросит кто-нибудь. «Ничего», — ответит он; подумает немного, спрашивая, вероятно, себя:, неужели в самом деле ничего? Но и подумав, скажет: «Ничего» Молодой Прозябаев тоже не много мог порассказать и о себе. В разговоре его исключительными предметами были улицы, по которым он пятнадцатый год ходит куда следует, и выходила у него что-то вроде того, что Сенная вот уж сколько лет стоит все на одном и том же месте, и Вознесенский проспект упирается в Адмиралтейскую площадь. О других улицах он не мог дать положительного суждения, не. побывав в них ни разу; да и когда? придет домой, пообедает, уснет, чайку напьется, а там и вечер, и опять уж зевается, опять спать и опять итти, по свистку машины на железной дороге, которая без собственного своего ведома отправляла Прозябаевым должность вместо отставных часов, висевших на гвозде в качестве украшения.
По части домашней молодой Прозябаев заметил, что прежде сапоги шил ему мастер по целковому за пару, и носились они не менее года, а теперь тому же мастеру за те же сапоги платит он уж полтора целковых да сверх того, до истечения годового срока, ремонтирует их двумя подметками, накладываемыми одна на другую, в два этажа. Наконец не мог не заметить Прозябаев разницы в том еще, что прежде у него были красивые русые кудри, а теперь вместо кудрей у него, молодого Прозябаева, представлялись взору жидкие пряди волос, примазанные чем-то к проглядывающему местами телу; прежде он не боялся простуды и в какую угодно осеннюю или весеннюю слякоть смело шагал в своих двухэтажных сапогах, даже по таким местам, где всякий другой путник останавливался в недоумении, вплавь или вброд совершить предстоящую переправу, а теперь и двухэтажные сапоги и калоши при таких подвигах не спасают от простуды, может быть, впрочем, потому, что калоши Прозябаева, имевшие форму тихвинских лодок, отличались от них необыкновенным простором, и незанятое пространство в них наполнялось зимой снегом, а весной и осенью — грязью, отчего они, конечно, крепче держались на ногах, но зато не достигали цели.
Заходила у Прозябаева иногда речь и о женитьбе; только он оканчивал ее всегда повторением одного и того же поучительного примера, на его глазах бывшего. Пример состоял в том, что Егорушка, товарищ ему и Граблину, женился по любви с его стороны и по расчету со стороны невесты, расчету самому, впрочем, невинному — на его чин и имя, из которых сам Егорушка не мог бы сделать для себя решительно никакого употребления и даже плохо понимал, что они такое значили в самом-то деле; да, женившись, не прожил и медового месяца, как вдруг, возвращаясь на свою Выборгскую сторону, остановился на каком-то мосту, постоял, постоял, перекрестился: «Господи благослови!» — да бух в Неву. «И погиб бы, горемычный, — говорил с участием Прозябаев, — если б на лету не закричал „караул“, и если б не случилось вблизи будочника!»