Гости пили аперитив. Затем официанты стали вносить один за другом подносы с закусками, где, по замыслу повара, которого Тацуно Нобухидэ перед войной вызвал из Японии, красовались съедобные сады: гора Фудзи, храмовые ворота, храм синто, буддийский храм, горбатый мостик, журавль. Появление этих блюд всякий раз вызывало аплодисменты гостей.
Глава филиала, получив согласие мадам, с японским фотоаппаратом подошёл к Сэйитиро и его жене.
— Особый случай, поэтому я попросил госпожу, чтобы на память семье Сугимото…
Мадам уверенно втиснулась между супругами, не поздоровавшись, уставилась прямо в камеру. Сэйитиро почувствовал, что её открытые плечи горят от выпитого спиртного. Чтобы навести фокус, понадобилось время. Один американец проявлял назойливый интерес к японскому фотоаппарату и очень мешал нервному фотографу.
— Отец жены, увидев эту фотографию, обзавидуется.
— A-а, вы о господине Курасаки. Я тоже была молодой, — проговорила довольным сухим голосом мадам, как обычно не глядя на собеседника. — Это был тысяча девятьсот двадцать седьмой год. Когда я впервые отправилась в путешествие по Индии, и он меня сопровождал. Я хорошо помню.
— После этого отец всегда говорил, что видит вас во сне.
— Страдал кошмарами. Жаль его.
Фудзико от страха затаила дыхание, это ощущение передалось Сэйитиро через дивные плечи мадам.
— До сих пор видит плохие сны.
— Вот упрямый, в точности как я.
Мадам на этот раз повернулась к Сэйитиро и, как это часто делают латиноамериканки, широко распахнула от удивления глаза. К этому моменту затвор фотоаппарата был взведён, и глава филиала громко призвал к вниманию. Лица гостей обратились к нему.
— Послушаем, что нам скажут. — Мадам развернулась. Её палец с бриллиантовым перстнем коснулся ладони Сэйитиро. — Что за неумелый фотограф, — не умолкала она, холодно уставившись на главу филиала и его фотоаппарат взглядом, каким смотрят на мошек.
Фудзико никак не могла побороть дрожь. Она впервые видела мужа с такой стороны. Он вёл себя очень дерзко, обращался к мадам Ямакаве развязным тоном, словно к женщине из бара.
Сэйитиро удивлялся сам себе. Когда он заговорил с мадам, ему показалось, что он говорит с Кёко, и, бессознательно отбросив правила приличия, показал ту часть себя, которую прежде нигде, кроме дома Кёко, не выпускал. Это нельзя было назвать наигранным, просто у него появлялся естественно-пренебрежительный тон. Он оживился. Короткий разговор принёс ему уверенность, что в этом они похожи.
«Теперь я стану говорить с ней только таким тоном, — подумал Сэйитиро. — Да и приятно, что мы вдвоём сразу же пресекли насмешки над Курасаки Гэндзо».
Фудзико отошла от мадам и вскоре оказалась в углу вдвоём с мужем. Ей вовсе не казалось, что над её отцом смеются. Она немного пришла в себя, к ней вернулась циничная весёлость, и она ободрила Сэйитиро словами:
— А ты храбрец. Я не ошиблась.
На стуле перед камином сидела американка с японской игрушкой-яйцом — мозаикой из Хаконэ. Сложное соединение множества крупных и мелких кусочков дерева создавало яйцо, но, разобрав его, не так-то просто было вернуть прежнюю форму. Вокруг толпились зрители, заинтересованные усиленной работой мысли.
Американка возилась с яйцом, у которого то где-то появлялась дырка, то вырастал рог. В конце концов она с досадой отложила игрушку. Родственник прежнего императора взял яйцо пухлыми пальцами, снова бережно разобрал его и начал складывать.