— Какой размер-то?
— Тридцать восьмой…
Нет, не лезли. Сергей встал, хотел натиснуть. Нет.
— И размер-то мой…
— Вот где не лезут-то. Голяшка.
— Да что же это за нога проклятая!
— Погоди! Надень-ка тоненький какой-нибудь чулок.
— Да кого там! Видишь?..
— Да…
— Эх-х!.. Да что же это за нога проклятая!
Возбуждение угасло.
— Эх-х! — сокрушалась Клавдя. — Да что же это за нога! Скольно они?..
— Шестьдесят пять. — Сергей закурил папироску. Ему показалось, что Клавдя не расслышала цену. Шестьдесят пять рубликов, мол, цена-то.
Клавдя смотрела на сапожок, машинально поглаживала ладонью гладкое голенище. В глазах ее, на ресницах, блестели слезы… Нет, она слышала цену.
— Черт бы ее побрал, ноженьку! — сказала она. — Разок довелось, и то… Эхма!
В сердце Сергея опять толкнулась непрошеная боль… Жалость. Любовь, слегка забытая. Он тронул руку жены, поглаживающую сапожок. Пожал. Клавдя глянула на него… Встретились глазами. Клавдя смущенно усмехнулась, тряхнула головой, как она делала когда-то, когда была молодой, — как-то по-мужичьи озорно, простецки, но с достоинством и гордо.
— Ну, Груша, повезло тебе. — Она протянула сапожок дочери. — На-ка, примерь.
Дочь растерялась.
— Ну! — сказал Сергей. И тоже тряхнул головой. — Десять хорошо кончишь — твои.
Клавдя засмеялась.