Наоборот

Но в подобном состоянии всякая другая литература казалась ему безвкусной в сравнении с отравой, привезенной из Америки. И он обращался к Вилье де Лиль-Адану, в отдельных произведениях которого он отмечал мятежный дух и бунтарство, которые, за исключением его «Клер Ленуар», поражали подлинным ужасом.

Опубликованная в «Обозрении литературы и искусства» в 1867 году «Клер Ленуар» начинала серию новелл, известных под общим заглавием «Мрачные истории». На фоне сумрачных умозаключений, заимствованных у старика Гегеля, в них метались и страдали странные люди: то напыщенный и наивный доктор Трибуля Бономе, то смешливая и зловещая Клер Ленуар, в синих очках, размером похожих на монеты в сто су, закрывающих ее почти слепые глаза.

Сюжет новеллы – обыкновенная супружеская измена. Но ужас охватывает читающего, когда Бономе раздвигает на смертном одре глаза Клер, проникает в них чудовищными зондами и видит в них отражение мужа, держащего в руках отрубленную голову любовника и воющего, подобно канаку, победную песнь.

Сказка, основанная на более или менее верном наблюдении, что глаза некоторых животных, например быков, как фотографические пластинки, некоторое время сохраняют изображения людей и предметов, которые находились в ту минуту, когда они умирали, под их последним взглядом, – эта сказка вытекала, очевидно, из сказок Эдгара По, у которого он перенял остроту исследования страха.

То же было и с «Провозвестником» Вилье, который была позднее присоединен к «Жестоким рассказам» – сборнику несомненно талантливого автора, где находилась новелла «Вера», признаваемая дез Эссентом маленьким шедевром.

Неизменная галлюцинация в ней была изящно-нежна. Не было в ней сумрачных миражей американца По. Такое сладенькое, почти небесное видение, противовес призрачным Беатрисам и Лигейям, чудовищным порождениям опиума.

В этой новелле не было описаний ослабления или поражения воли под воздействием страха. Напротив, она описывала экзальтацию, навязчивую идею, указывающую на могущество духа и желаний, на способность создавать вокруг себя особенную атмосферу силой характера.

Другое произведение Вилье, «Изида», в некоторых главах казалось ему любопытным. Философское пустословие «Клер Ленуар» загромождало также и эту книгу, представлявшую невероятную путаницу многословных, тусклых наблюдений и аксессуаров старых мелодрам: подземных темниц, кинжалов, веревочных лестниц, всех романтических атрибутов народных песен, которых Вилье вовсе не должен был оживлять в своих «Элен» и «Моргане», забытых вещах, изданных неким господином Франциском Гийоном, типографом в Сен-Брие.

Героиня «Изиды», маркиза Туллия Фабриана, сочетая халдейскую премудрость женщин Эдгара По и дипломатическую прозорливость Сансеверины-Таксис Стендаля, была сделана, на основе загадочной натуры Брадаманты, смешанной с античной Цирцеей.

От этой неудобоваримой смеси исходил чад, в котором сталкивались философские и литературные влияния, не уместившиеся в голове автора в ту минуту, когда он писал пространное предисловие к своему произведению, которое должно было состоять не меньше чем из семи томов.

Был в характере Вилье еще один аспект. Пронизывающая, жесткая насмешка, мрачная шутка в стиле скорее сарказма Свифта, нежели парадоксальных мистификаций Эдгара По.

Серия пьес, «Девица Бьенфилатр», «Реклама на небесах», «Машина славы» и «Самый прекрасный обед в мире», обнаруживала в нем особенно изощренный и язвительный ум. Вся грязь современных утилитарных идей, весь меркантильный позор века были прославлены в этих пьесах, острая ирония которых приводила дез Эссента в восторг.

Не было во Франции произведения такого же едкого и столь же убийственного. Разве только новелла Шарля Кро «Наука любви», напечатанная некогда в «Ревю дю Монд Нуво», могла удивить своими химерическими безумиями, колким юмором и холодными шутовскими замечаниями, но наслаждение от нее было весьма относительным из-за отвратительного стиля.

Сжатый, колоритный, часто оригинальный язык Вилье исчез, чтобы дать место свиной похлебке, изрубленному по литературному рецепту, придуманному незнамо кем.

– Боже мой! Боже мой! как мало книг, которые бы можно перечитывать, – вздохнул дез Эссент, глядя на слугу, слезавшего со скамейки, на которой он стоял, чтобы дать хозяину возможность окинуть одним взглядом все полки.

Дез Эссент одобрительно кивнул головой. На столе остались только две тоненькие книжки. Знаком он отпустил старика и просмотрел листы, переплетенные в шкуру дикого осла, вылощенную гидравлическим прессом, покрытую мелкими серебрящимися пятнышками акварели, форзацы из старинного шелка с несколько выцветшими узорами обладали той прелестью поблекших вещей, которую Малларме воспел в своей восхитительной поэме.

Девять страниц, извлеченных из редкостных экземпляров публикаций двух первых парнасцев, были отпечатаны на пергаменте и озаглавлены «Некоторые стихотворения Малларме». И заглавие, и буквицы были выведены изумительным каллиграфом, раскрасившим и изукрасившим их по канонам древних манускриптов.

Среди одиннадцати пьес, соединенных в этом переплете, некоторые, как, например, «Окна», «Эпилог», «Лазурь», приводили дез Эссента в волнение, но одна из всех, отрывок из «Иродиады», иногда завораживала его, как колдовство.

Вечерами, под лампой, освещающей своим слабым мерцанием безмолвную комнату, он чувствовал себя захваченным обаянием Иродиады Гюстава Моро. Она, объятая в это время темнотой, была неосязаемой и воздушной, и видно было лишь смутное изваяние, белеющее среди тлеющей жаровни драгоценных камней!

Полумрак скрывал кровь, смягчал отблески золота, окружал мраком глубины храма и прятал немых участников преступления, окутывая их мраком. Из акварели выделялась только белизна женщины в коконе драгоценностей, отчего она казалась более обнаженной.