Наоборот

Дез Эссент поднимал к ней глаза, узнавал ее незабываемые контуры, и она снова оживала, вызывая к жизни причудливые и нежные стихи Малларме:

О miroir! Eau froide par l’ennui dans ton cadre geleée Que des fois, en pendant des heures, désolée Des songes et cherchant mes souvenirs qui sontComme des feuilles sous ta glace au trou profond, Je m’apparus en toi comme une ombre lointaine! Mais, horreur! des soirs, dans ta sévère fontaine, J’ai de mon rêve épars connu la nudité![6]

Дез Эссент любил эти стихи, как любил произведения этого поэта, который в век всеобщего избирательного права и наживы жил в сфере литературы, защищаясь от окружающей глупости своим презрением, наслаждаясь вдали от мира дарами разума, игрой ума, доводил свои мысли до византийской тонкости, сплетая тончайшие философские построения.

Все хитросплетения мысли он связывал клейким языком, полным оглядками и странными оборотами, недомолвками и яркими тропами.

Сопоставляя несопоставимое, Малларме часто обозначал их одним термином, сразу обобщающим сходство, форму, запах, цвет, качество, блеск, предмет или сущность, которым потребовалось бы присвоить многочисленные и разнообразные эпитеты, чтобы выделить из них все виды и все оттенки одним мановением. Таким образом он уничтожал процесс поиска аналогии символа, дабы внимание не распылялось на различные свойства; и, таким образом, его обозначенные рядами определения, размещенные одно за другим, сосредоточивались на одном слове, на целом, давая общий и полный взгляд, подобный взгляду на картину.

Компактность мысли, густой процеженный отвар искусства; прием, употребляемый в его первых произведениях очень редко, Малларме смело включил в сочинение о Теофиле Готье и в «Полуденный отдых Фавна» – эклогу, в которой утонченность чувственных радостей развертывается в таинственных и ласкающих стихах, неожиданно пронзаемых диким исступленным криком фавна:

Alors m’éveillerai-je à la ferveur premire, Droit et seul sous un flot antique de lumière, Lys! et l’un de vous tous pour l’ingénuité[7].

Этот стих с односложным одиноким словом «lys» – «лилии» – вызывал образ возвышенной белизны, на смысл которого опиралось существительное «ingénuité» – «искренность», которое он выражает аллегорически, одним только словом, страсть, возбуждение, минутное состояние девственного фавна, обезумевшего от желания при виде нимф.

В этой необыкновенной поэме, в каждом ее стихе неожиданно возникали новые, невиданные образы, изображающие порывы и жалобы козлоногого бога, смотрящего, у края болота, на камыши, сохранившие неверные формы наяд, которые еще недавно их заполняли.

Дез Эссент испытывал также пленительное удовольствие, держа в руках маленькую книжечку, переплетенную в белую японскую кожу, перевязанную двумя шелковыми шнурками, палево-розовым и черным.

Черный, скрытый переплетом, соединялся с розовым изящным узлом. Розовый струился по белизне кожи, вызывая воспоминания о китайских шелках и японских румянах, а их союз отождествлялся с печалью и разочарованием, наступающим после чувственного утоления.

Дез Эссент отложил «Послеполуденный отдых Фавна» и перелистал другую книжку, которую он заказал напечатать только для себя, собрание поэм в прозе, – маленькая часовня, воздвигнутая во имя Бодлера, заложенная на фундаменте его поэм.

Эта подборка заключала в себе отрывки из «Ночного Гаспара» причудливого Алоизиюса Бертрана, который привнес в прозу приемы Леонардо да Винчи и написал металлической окисью маленькие картины, яркие краски которых переливаются, как краски светлой эмали. Дез Эссент присоединил к ним «Глас народа» Вилье, произведение, вышедшее из-под тончайшего резца в манере Леконт де Лиля и Флобера, и несколько выдержек из изящной «Нефритовой книги», в которой экзотический запах жасмина и чая перемешивается с благоуханной свежестью воды, журчащей при лунном свете.

В этом сборнике было еще несколько поэм, спасенных из забытых журналов: «Демон аналогии», «Трубка», «Несчастный бледный ребенок», «Прерванный спектакль», «Грядущий феномен», а главное, «Осенние жалобы» и «Зимняя дрожь», – все это были шедевры Малларме; шедевры среди поэм в прозе, соединяющие язык столь размеренный, что он убаюкивал собой, как тихое заклинание, как чарующая мелодия, завораживающие, передающие трепет души чувствующего человека, возбужденные нервы которого вибрируют с такой остротой, что восхищение пронзает до боли.

Всем литературным формам дез Эссент предпочитал поэму в прозе. В руках гениального алхимика от литературы она должна была, по его мнению, заключать в своем маленьком объеме мощь романа, бесконечные раздумья и описательное многословие которого она отбрасывала.

Дез Эссент нередко мечтал написать роман, сконцентрированный в нескольких фразах, которые вмещали бы в себе подвергнутый перегонке сок сотен страниц, нужных для обрисовки среды, для описания характеров, для накопления наблюдений и мелких фактов. Тогда избранные слова были бы совершенно незаменимы и они поглощали бы собой все другие; прилагательное, столь искусно и точно примененное, которое не могло бы уже быть перемещено, открывало бы такие перспективы, что читатель вынужден был в продолжение целых недель думать над его значением, ясным и сложным в одно и то же время; оно констатировало бы настоящее, перестраивало бы прошлое, заставляло бы угадывать будущее в душах действующих лиц, раскрытых проблесками этого единственного эпитета.

Роман, написанный таким образом, сжатый в одной или двух страницах, сделался бы общением мыслей между искусным писателем и идеальным читателем, стал бы духовным сотрудничеством, которое установилось бы между высшими существами, разбросанными во вселенной, – наслаждением, доступным лишь утонченным людям.

Одним словом, поэма в прозе представляла собой для дез Эссента эссенцию, выжимкой творчества, самой его сутью.

Эта эссенция, собранная в одну каплю, была и у Бодлера, и в поэмах Малларме, их дез Эссент впитывал в себя с глубочайшим упоением.

Закрыв антологию, он сказал себе, что его библиотека, остановившаяся на этой последней книге, вероятно, уже больше ничем не пополнится.