Лицо Ольги каменеет. Она снова пожимает плечами и обмакивает тряпку в ведро. Металлическая ручка звякает; потревоженный Груша шлепает губами и беспокойно мычит.
— Вот, слышите, опять! — торжествующе говорит его мама и поправляет одеяло. — Да, сынок… здесь я… Вы хороший человек, я по лицу вижу. Вы уж присматривайте за ним, ладно?
— Сами присматривайте! — взвизгивает Ольга. — Я тут полы мою!
Женщина отшатывается от ее крика; ее глаза сигают в сторону, и в них появляется хитреца. Она вдруг хватает потертую сумочку и принимается в ней копаться.
— Вот, — говорит она, — я тут оставлю, вы уж приберите… Ну, чтоб уход ему получше…
Она выкладывает на тумбочку мятую купюру, и у Ольги темнеет в глазах.
— Я тут полы мою, — повторяет она, — я его не трогаю, понятно? — женщина смотрит на нее с приоткрытым ртом, обиженно поджимает губы и снова принимается копаться в сумке. Ольга топает ногой, попадает по тряпке, — влажный, сосущий, болотный звук. — Уберите, а то нажалуюсь! — рявкает Ольга, и Груша жалобно хныкает. На соседней койке беспокойно ворочается Егоров. — Я уборщица! — кричит Ольга. — Я к нему вообще не прикасаюсь, я его не трогала никогда, ясно вам?! И вообще приемные часы уже закончились, я врачу скажу, вас больше не пустят!
Грушина мама бросает на нее затравленный взгляд, и ее отдуловатое лицо собирается в складки. Прижав сумку к груди, она срывается со стула и выскакивает из палаты. Несколько секунда Ольга смотрит на деньги, освещенные радостным, оранжево-красным яблоком. Так и не придумав, что с ними делать, она подхватывает ведро и, кренясь набок, выходит в коридор. Она отмывает его до блеска, а потом драит вестибюль, пока рабочий день не заканчивается. На следующий день тумбочка Груши оказывается пуста; вместе с деньгами исчезает и яблоко, и Ольга вздыхает с облегчением.
Так она понимает, что наказание настигло ее. К хроникам приходят редко, но все-таки приходят. Ольгу бесят эти сопли: как они не понимают, что все кончено? Почему они такие тупые, что продолжают надеяться? Они сами виноваты, говорит себе Ольга и трет пол так яростно, что задевает грязной шваброй аккуратные сапожки Денькиной сестры. Нечего было к нам лезть, думает она, протискиваясь с полным серой воды ведром мимо Грушиной мамы. Семья Егорова топчется вокруг кровати, и Ольга угрюмо елозит тряпкой вокруг их ног: наследили тут. Зачем приперлись? Неужели не доходит, что уже ничего не поделаешь?
Посетители не смотрят на хамоватую уборщицу в синем халате, с волосами паклей, лезущими из-под темной косынки. Ее сторонятся, не замечая, обходят машинально, как лужу мазута, пролитую на дорогу. Им не до того. Они теребят своих наглухо высосанных овощей за неподвижные руки. Суют под подушки вырезки из газет с заговорами на выздоровление и ставят на тумбочки банки с заряженной Чумаком водой, и обтирают этой водой бессмысленно-безмятежные лбы. Они суют подарочки медсестрам и подобострастно расспрашивают врача. Они заняты: они надеются. И думают, думают, думают: как же так получилось? Кто виноват?
Уж точно не угрюмая уборщица в темно-синей броне рабочего халата.
…Фильку она встречает лишь однажды — когда чуть опаздывает и застает его, гуляющего по двору среди голых тополей. Фланелевая куртка Фильки застегнута не на те пуговицы, а из пижамных штанов свисают стыдные белые веревочки кальсон. Узнав Ольгу, Филька делается свекольным, отворачивается, прикрывая лицо рукавом, и она проходит мимо, не сказав ни слова. Ей нечего сказать. Она ни в чем не виновата.
7
— Сука! — заорала Яна и ударила ножом. Он со скрежетом скользнул по металлу, и на затупившемся лезвии появилась выщерблина. — Сука! Сука!
Железный штырь, одним концом уходящий в стену, а другим — в недра дверной коробки, проглядывал из развороченных остатков штукатурки и монтажной пены, как жирный минус. Яна, задыхаясь, отступила от двери. От ярости стучало в ушах, и за этим грохотом едва слышался голос разума, который говорил: эта железка не случайна. Их наверняка несколько. Именно на них дверь и держится, так она и устроена… От этого знания хотелось рыдать и лупить кулаками по неумолимому металлу. Яна провела по лицу, удивленно посмотрела на белую от пыли ладонь и отступила. Глубоко вдохнула, медленно, очень медленно выдохнула. Не такой уж этот штырь и толстый.
Она вертела в руках ножовку, пытаясь сообразить, получится ли распилить ею железку, когда в замке заскрежетал ключ. Яна отпрыгнула от двери, мгновенно набросила куртку и сунула руки в лямки рюкзака. Стремительно пробежалась по карманам — все на месте — и пригнулась, готовая к рывку. Ключ все скрежетал. Папа, сообразив наконец, что означает новый звук, выскочил из кухни, и Яна спиной почувствовала его тревожное нетерпение.
Наконец замок щелкнул, дверь распахнулась, и на пороге появился дядь Юра. Его шатало; на лице застыло напряженное, страдальческое выражение, мокрые от пота волосы липли к неестественно белому лбу. Еще и бухает, с отвращением подумала Яна, вдохнула, заранее кривясь от вони перегара, но ничего не почуяла. Это было странно, но времени думать не оставалось. Она выставила вперед плечо — оттолкнуть, выскочить на лестницу, выбежать на улицу, пока папа не спохватился, — но, заметив за спиной дядь Юры высокую женскую фигуру, вздрогнула всем телом и попятилась. Она тут же сообразила, что, кто бы ни стоял там — это не может быть теть Света, да если и она — какое Яне теперь дело, — но секундной заминки оказалось достаточно. Дядь Юра узнал ее.
— Нет, — громко сказал он, и Яна замерла. — Нет, — еще громче повторил дядь Юра и попятился, выставив растопыренные ладони. — Нет-нет-не…
Женщина толчком впихнула его в прихожую, зашла следом и захлопнула дверь. С тихим шорохом посыпались ошметки; она с легким удивлением смахнула с плеча кусок штукатурки и оглядела развороченную стену. Сказала, дернув носом:
— Ничего себе.
ebooksa