С ключом на шее

Ужасаясь сам себе, Филипп второй раз за день лезет в бабушкин комод — на этот раз в нижние ящики. Он даже не знает, что пугает больше: что он собирается использовать вещи мертвеца — или что намерен ограбить бабушку. Но ему нужны нитки. Куча ниток. Если подумать — ему хочется рассказать еще очень многое. Ему нужен бабушкин запас пряжи — весь, целиком.

Три нижних ящика комода пусты. Филипп задвигает их по очереди, не веря своим глазам. Поколебавшись, настороженно приоткрывает следующий, в который бабушка никогда при нем не заглядывала. Перед глазами мелькают какие-то резинки и кружево, что-то бежевое, голубое, блекло-розовое, что-то байковое и скользко-блестящее. Кровь бросается в лицо; от ужаса Филипп захлопывает ящик с такой скоростью, что едва не отрубает себе пальцы. Несколько секунд он стоит, зажмурившись. Перед глазами плавает бежевое, и резинки, и кружавчики, и между ними — пачка пухлых конвертов для авиапочты, и верхний подписан аккуратным маминым почерком, и в строчке «куда» значится школа для одаренных детей…

Показалось, думает Филипп. Очень хочется проверить, но открыть ящик снова и залезть в эту розовую фланель он не решается. Остается только верхний ящик. Филипп рылся в нем только сегодня утром, но на всякий случай открывает его и с минуту тупо смотрит на бумаги, пузырьки с лекарствами и пачки квитанций.

По босым ногам тянет холодом, и у Филиппа одним щелчком сходятся — пропавшая пряжа, тишина в квартире, звон колокольчика за окном. Он пушечным ядром вылетает в коридор — как раз в тот момент, когда мама захлопывает дверь. В одной руке у нее пустое мусорное ведро. Подмышкой другой зажаты несколько аккуратно сложенных полиэтиленовых пакетов (Филипп видит поблекший от стирок портрет Пугачевой в роскошных кудрях, с маленькой дырочкой на месте лисьего глаза). Из кармана маминого пальто свисает авоська, и к ее сетке прицепился обрывок зеленой шерстяной нитки.

Колокольчик уже стих. Филипп молча пропихивается мимо мамы, толкнув ее плечом, сует ноги в сапоги (один не надевается до конца, голенище подворачивается, и подошва торчит сбоку) и, подпрыгивая на одной ноге, выскакивает на лестницу. Здесь ему приходится остановиться и пропихнуть ногу в сапог, чтобы не полететь кувырком со ступеней.

С глазами, лезущими из орбит, Филипп выбегает на улицу. Колокольчика не слышно. Мусорка уехала навсегда, и ему придется молчать до конца своих дней. Он бьет кулаком в ладонь, готовый разрыдаться, но тут до него доносится далекий звон, и он бежит на звук так быстро, как только может. Мозгу не хватает кислорода, и он подменяет плывущую реальность иллюзиями: колокольчиками таинственные феи заманивают путников на погибель; зеленые болотные огоньки плывут в черноте и завлекают в трясину, и ясно, что за ними только тьма и смерть; но герой обречен следовать за ними, он не может отвернуться и пойти домой, потому что тогда просто перестанет существовать. Звон становится оглушительным; на загадочном существе, что ведет Филиппа за собой, стеганые доспехи, колокол в его руке сверкает золотом, горбоносый профиль с оттопыренной нижней губой полон горького достоинства благородного изгоя. Он знал раньше это лицо, давно, в той счастливой жизни, что ушла навсегда.

Филипп останавливается, упираясь ладонями в колени, и закрывает глаза. Болотные огоньки расплываются в зеленую муть и уходят за край обозримой тьмы. Холод хватает за голые локти.

— Жека! Жеееека! — орет Филипп во все горло, и таинственный эльф в ватнике недовольно оборачивается. — Где машина стоит?

Жека молча тычет большим пальцем. Мусорка стоит в соседнем дворе. Выхлопная труба уже плюет синим дымом, и очередь рассосалась — только под бортом кузова балансирует на носочках белобрысая малявка в цыплячьем халатике под спортивной кофтой. Пока Филипп ковыляет последние десять метров, она успевает забрать опустошенное ведро и бегом рвануть к подъезду. Филипп занимает ее место, и через борт высовывается рука в лоснящейся от грязи рукавице. Стараясь дышать ртом, Филипп подходит ближе, пытаясь разглядеть мусорщика в темноте кузова, но тот высовывается сам, недовольный и сбитый с толку заминкой.

Филипп почти не удивляется, увидев его лицо.

— Нитки случайно выбросил, — хрипло говорит он. — Нитки бы мне забрать. Пожалуйста.

— Еще чего, — говорит мусорщик, и голос у него грубый, как карканье. — Что упало — то пропало. Я в говне ковыряться не буду.

— Пожалуйста, — сипит Филипп. — Мне очень надо…

— А раз надо — так залезай и сам ищи! — говорит человек-ворона и растворяется в темноте.

Оглянувшись через плечо — к счастью, двор пуст, и на мусорку никто не смотрит, — Филипп хватается за борт и задирает ногу. Штаны зловеще трещат. Он безнадежно скребет сапогами по каким-то железкам, все глубже погружаясь в отчаяние, уже готовый отпустить почерневшие от грязи, осклизлые доски, — и будь что будет, и сдались ему эти нитки, — но тут тело наконец справляется с задачей. Филипп наваливается животом на борт, втягивает себя внутрь и валится на мокрый железный пол — крошечный пятачок, расчищенный от мусорных завалов.

— Там где-то, — говорит человек-ворона и кивает на гигантскую осыпь в глубине кузова.

Филипп пробирается к ней наощупь. Под ногами хлюпает, и каждый шаг поднимает новую волну вони, разъедающей глаза. Но чем глубже Филипп продвигается, тем больше привыкает к полутьме и запаху, и вскоре тьма сменяется мягким серым светом, а вонь — запахом гниющих на морском берегу водорослей, соли и чаячьего помета, облепившего дальнюю скалу. Мусорная осыпь отодвигается, расходится в стороны, и Филипп видит клубящийся туман. За ним угадывается холодное море, узкая полоса галечного пляжа у подножия обрыва и серебряные скелеты выкинутых штормами мертвых лиственниц.

Пряжа лежит у самого края. Среди нее попадаются грубые пестрые мотки белой, рыжей, черной шерсти, и запах псины от них мешается с водорослями. Филипп колеблется, не зная, имеет ли право забрать эти нитки, но потом понимает, что Ольга вряд ли за ними вернется. Одиночество, уже, казалось, привычное, наваливается с новой силой. Ему нужны все нитки, какие есть, — потому что когда у истории нет слушателя, она путается в самой себе и становится длиннее, и без особых ниток не обойтись. Без них история будет просто неразборчивой кучей узлов… Филипп торопливо собирает тугие клубки, пытается удержать их в руках, но быстро понимает, что не справится. Он заправляет футболку в штаны, сует неприятно-колючие, чуть влажные нитки за пазуху, но и там места мало. Слишком мало — ему не унести и трети.

— Держи, — говорит за спиной человек-ворона и протягивает ему синюю трубочку, свернутую вроде как из целлофана. Филипп недоуменно пялится на нее; Ворона ухмыляется, отматывает от трубочки длинный кусок, отрывает, встряхивает, — и он превращается в мешок.

— Бери, не стесняйся, — говорит Ворона, и Филипп, бормоча благодарности, набивает мешок нитками. Пока он ползает вдоль обрыва, Ворона сидит прямо на голой глине, нахохлившись и свесив ноги в пустоту. Он курит, и дым от папиросы смешивается с туманом.