Сказать, что это было непросто, — значит совсем ничего не сказать. Выживали, как могли, перебивались с воды на хлеб, ладно бы, взрослые дети были бы, понимающие, а тут мал мала меньше! Однако в жизни невозможное порой случается. И никого особо это не удивляет… Из крапивы варили суп; случалось, что где-то удавалось раздобыть овес; жмыхом перебивались; лепешки из лебеды с малой долей мерзлого картофеля казались самым лакомым кушаньем. Много всякого было… А в голодном сорок шестом году младшенькая Наталья едва не померла: есть совершенно было нечего. А тут еще перебои с хлебом нередко случались, которого детям полагалось по карточкам всего-то четыреста граммов на день. Если бы Варя с сестрами не ходила на берег Казанки и не собирала бы там моллюсков, отбиваясь при этом от других детей и даже взрослых, помышлявших отобрать у них добычу, то младшенькой в семье Богдановых в том голодном году точно бы не выжить. Уж слишком она была плоха. Ее (и, возможно, других сестер) спасли именно сваренные в кипятке моллюски, отчасти заменявшие мясо.
Словом, Федору пришлось ох как не сладко. Впрочем, сладко в годы войны и в два последующих в слободе не было, вероятно, никому…
Когда Богданова уложили на лавку, одна из женщин решила заглянуть к детям. Вошла в дом и через минуту вышла белее мела.
— Там… там…
Больше она ничего не смогла выговорить, только указывала дрожащим пальцем на дверь.
Следом за ней последовал Егор Никитич. Через полминуты все услышали, как Феклушин дико заорал. Потом вышел — руки трясутся, глаза дикие… Не в силах что-либо произнести, он вытащил дрожащими руками из кармана мельхиоровый портсигар и достал папиросу. Жадно закурил, пытаясь отыскать хоть какое-то успокоение. Между заскорузлыми пальцами трепыхался красный огонек папиросы.
— Надо в милицию сообщить, — сумел он вымолвить.
— Щас сбегаю к нашему участковому, — заявила Дарья Куманец, поглядывая на Никишину, которая никак не могла прийти в себя после посещения дома Богданова. — А что там? — снедаемая любопытством, спросила ее Дарья, понизив голос.
— Ты не ходи туда. Там дети… — с трудом выговорила Мария Никишина, и от ее взгляда повеяло ужасом. — Все… мертвые…
Федор Богданов застонал и, кажется, впал в забытье. То ли он услышал, что сказала Никишина, то ли совсем ослаб от потери крови. Его облик производил тягостное впечатление.
Куманец, охнув, закутала голову и плечи ветхой шалью и выскочила из сеней. Минут через десять-двенадцать она вернулась с участковым, еще не совсем проснувшимся.
— Что у вас тут приключилось? — спросил он сурово, посмотрев на Никишину и Егора Никитича.
— Там… в избе… Вы лучше гляньте, — указала пальцем на дверь Мария Никишина, не могущая больше ничего вымолвить.
Участковый уполномоченный Лимазин пригнулся, чтобы не удариться головой в верхнюю перекладину дверной коробки (он был высок, ростом под два метра), и тяжелым шагом прошел в избу.
То, что он там увидел, потрясло его больше, нежели когда он на заре своей милицейской службы споткнулся в придорожном леске о труп женщины с распоротым животом, из которого вываливался кишечник.
У всех четверых девочек были проломлены черепа, мозг густой кашицей вытек на одеяла и подушки. Кажется, единственной, кто сопротивлялся убийцам до конца, была младшенькая дочь Наталья. Под конец, израненная и избитая, она пыталась спрятаться под одеялом, надеясь, что это как-то спасет ее. Не случилось…
Когда участковый уполномоченный вышел в сени, его от увиденного слегка трясло. Его нижняя челюсть отвисла, отчего лицо сделалось длинным, выглядело несуразным и совершенно не походило на прежнее, каковым было каких-то несколько минут назад. Глаза выкатились, стали невероятно большими, казалось, еще немного, и они вывалятся из орбит и покатятся по грязному полу сеней.
За непродолжительное время, что Лимазин находился в комнатах богдановского дома, женщины кое-как перевязали Федора, остановив кровотечение. Мужчина немного пришел в себя и спросил про детей. Однако участковый ничего не ответил, лишь отошел в сторону. Он велел всем оставаться на местах, а сам заторопился к своему участку, откуда и позвонил в «Скорую помощь». Покуда она ехала, вернувшемуся в дом Лимазину удалось допросить Федора Богданова, и тот поведал ему, что где-то во втором часу ночи он возвращался от Прохора Демьянова, тоже жителя Ягодной слободы, у которого засиделся за разговорами под смородиновую настойку. По пути к дому он никого не встретил, однако, открыв калитку и сделав по направлению к дому два-три шага, он подвергся нападению незнакомого мужчины, нанесшего ему три ножевых ранения: одно в бок, другое — в левую грудь немного выше сердца и третье — в левую же руку. Несмотря на это, Федор Богданов схватил напавшего за горло и принялся душить.
— Я бы с ним справился, — заверял участкового уполномоченного потерпевший, — если бы не получил удар сзади по голове от сообщника порезавшего меня бандита. На какое-то время я потерял сознание… Сколько пролежал — не помню. Но мне показалось, что очень долго. Когда же я пришел в себя, то попытался выйти со двора и позвать на помощь. Когда мне все-таки удалось выйти на улицу, то я упал, и в таком состоянии меня увидел мой сосед Егор Феклушин…
Все протоколы допросов были в деле, когда его получил майор Щелкунов. Несмотря на наличие свидетельских показаний и прочих официальных бумаг, каковым положено иметься в деле, надлежало еще раз допросить потерпевшего Богданова, Прохора Демьянова, с которым Федор Богданов распивал смородиновую настойку и вел беседы за жизнь; участкового уполномоченного Лимазина и соседей, что первыми вошли в дом, где произошло убийство малолетних детей.