— Обязательно заведу, вот только вернемся с учений, — согласился Саша. — Я, понимаешь, все в парикмахерские ходил, и не так уж часто. Ведь я совсем недавно начал бриться...
Они спустились к ручью. Вода в нем была прозрачная, но не светлая, как в равнинных реках и ручьях, а голубая, потому что ручей этот бежал сверху и, наверное, от неба взял свою чистую голубизну.
В природе Сергею больше всего нравилась вода — реки, озера, моря. Правда, море он видел всего один раз, когда ехали сюда, в Закавказье, и то лишь из дверей теплушки. Поезд почти целый день шел по побережью, и новобранцы часами стояли в дверях вагонов и все не могли насмотреться на море, все не могли надышаться им, и потом еще долго-долго ребята ощущали на губах своих его неповторимый солоновато-горький вкус. Под утро, уже в Хашури, море привиделось Сергею во сне, и он пробудился с грустным чувством невозместимой утраты. Было море, промелькнуло, поманило — и вот нет его. И кто знает — может, уже никогда не будет его в жизни Сергея.
А этот ручей обязательно доберется к морю.
Как стремительно мчится он вниз, к большой воде, как смело, играючи, перепрыгивает с одного каменного порожка на другой, как весело лопочет о чем-то на непонятном своем языке!
Беги, ручей! Счастливого тебе пути! Привет морю!
Хорошо постоять вот так у воды. И думается тут хорошо, и на сердце становится спокойно и ясно.
Конечно, Сергей не так уж доволен собой: не удалось ему сказать Саше Сафонову все, что хотелось. Но и то верно: нельзя же так сразу наваливаться на парня. Еще успеется. Еще наговоримся.
— Дай помогу, — сказал Сергей. — Снимай сапоги...
— Не надо, — упрямо поджав губы, возразил Саша. — Я сам.
— Ну, если так — действуй. А управишься, приходи к костру. Нечего тебе в одиночку волком выть.
Саша кивнул головой.
Продираясь сквозь густые заросли кустарника, Сергей больно наколол себе руку. Он отсосал губами кровь, сплюнул и по давней привычке утешил себя словами бабки Антоновны: «Ничего, до свадьбы заживет».
«Ах, бабка Антоновна, великая утешительница! Мне бы твое чародейное умение. А Сашка, подлец, схитрил. Так я ему и поверил, что он сразу успокоился. Будь это правдой, так меня под стекло надо поставить с табличкой: «Образцовый комсорг. Десять минут душевного разговора — и любой солдат перевоспитан». Словом, сказка для детей ясельного возраста. Просто стыдно стало парню, нельзя же бесконечно лить слезы, ну и прикинулся. А обиду на лейтенанта, наверно, спрятал поглубже. Нехорошо. И лейтенант нехорошо поступил. Не в бирюльки играет, не в оловянные солдатики, должен все же разбираться в людях. Обидел он Сафонова. Крепко обидел. Правда, Саше я этого не сказал, зачем растравлять рану. Но лейтенанту при случае скажу.
А вот скажу ли?»
Из-за поворота тропинки показался лейтенант Громов.
Приказом можно заставить солдата сделать все, что угодно. Возможное и невозможное. Нельзя лишь заставить его не думать. И когда Сергей Бражников увидел лейтенанта Громова, он против своей воли подумал: «Напрасно я Сашу назвал себялюбцем. Саша смалодушничал малость — печально, но что поделаешь. Это, как говорится, издержки роста. Со временем пройдет. А вот этот — настоящий себялюбец. Какое холодное, высокомерное лицо!».
Пожалуй, после строгой и хладнокровной проверки Сергей и отказался бы от некоторых своих чересчур резких суждений о лейтенанте. Но сейчас он ничего не мог поделать с собой. Она была сильнее его — откровенная неприязнь к этому человеку. И дело было, конечно, не в лице лейтенанта. Что бы там ни говорили Геннадию о его «римском» профиле, что бы он сам ни думал о своем лице, оно у него было обыкновенное, юношеское, и не доброе, и не злое, скорее, даже доброе. Нет, не оно, а как раз то, что Геннадий напускал на себя, то, что «делал» со своим лицом, согласно задуманному плану жизни, вызвало неприязнь у Бражникова. И еще обида за Сашу. Немного «позднего зажигания» обида. И тем не менее такая, которую сразу простить невозможно.
Но лейтенант Громов даже не подозревал об этом. Чуть-чуть прищурив глаза, он с интересом оглядел ладную, статную фигуру Бражникова.
«До чего же хорош солдат!»
ebooksa