Солдат, сын солдата. Часы командарма

22
18
20
22
24
26
28
30

— Это почему же?

— Потому, что не люблю я драться.

— Принципиально?

— Принципиально.

— Так-с! Оказывается, я имею дело с сектантом-непротивленцем. Ну что ж, схлопотал, брат мой во Христе, по левой, подставляй правую.

— А вот уж на это не надейся, — сказал Селезнев. — Больше я тебе не подставлю. А полезешь — получишь сдачи.

— Сдачи? Отлично, — обрадовался Гриша. Он все еще надеялся расшевелить Селезнева. Не станет же он бить человека, который не защищается. Ну, один раз стукнуть для затравки, это еще не грех, это как вызов на дуэль. Получив пощечину, от поединка уже не отвертишься. А так бить парня, когда у него руки по швам, стыдно. Но раз Селезнев уже грозится дать сдачи, — значит, все в порядке.

— Отлично, — повторил Гриша. — Так у нас дело пойдет. А за сектанта извини — ошибся.

— Ладно уж. Конечно, я никакой не сектант, но я боксер.

— Ну, тем более.

— Что тем более? — не понял Селезнев.

— А то, что ты мне очки втираешь. Боксер, а говоришь, что не любишь драться. Что же еще делают боксеры, если не дерутся?

— Боксер не дерется, боксер ведет бой.

— Слова! — сказал Гриша. — Словесная маскировка. А сущность одна и та же.

Сказал он это не очень уверенно. Зуд в кулаках уже прошел, сердце остыло. Словом, если по-честному: драться ему уже не хотелось. Но и отступать так просто тоже нельзя. «Еще подумает, что я струхнул, узнал, что он боксер, и на попятную. А мне все равно, кто он».

И, разжигая себя таким образом, Гриша стал напирать на Селезнева. Это был испытанный, мальчишеский прием: идешь грудью вперед на противника, — значит, ни чуточки его не боишься.

Отступив на полшага, Селезнев досадливо пожал плечами.

— Да брось ты, — сказал он Грише. — Ну, чего ты петушишься? Я же сказал, драки не будет.

— Так пусть будет бой.

— Какой это бой, — усмехнулся Селезнев. — Избиением младенцев такое называют, понял? У меня же разряд, а у тебя что... И не подначивай меня, пожалуйста, я на такое не клюю. Честь боксера-спортсмена для меня дороже.