Круча

Позвонив мужу утром, Оля еще раз отправилась на Трехгорную мануфактуру. Вчера она была в общежитиях-казармах, говорила с Феней Лопатиной и другими работницами. Они ничего не знали вплоть до самого конфликта. По их словам, всю волынку «мужики завели». Какой-то Лазарев собрал «митинг», его же выбрали в «делегаты». Он будто бы сказал:

— Знаю, продадите меня, как Иисуса Христа!

Причины недовольства секрета не составляли: не у одних трехгорцев низкие заработки, а в падающей валюте так и почти на нет сходят. Но подбить рабочих на остановку фабрики могла лишь вражеская рука.

Приезжал секретарь райкома, приезжали из МК; пытались убедить, чтобы стали на работу, стыдили, что позорят они славное революционное прошлое Красной Пресни, — но в ответ раздавалось одно: «Долой, долой!» Своих коммунистов, из фабричной ячейки, и подавно не слушали. Среди тех, у кого в деревне свое крестьянское хозяйство — а таких на Трехгорке много, — кто-то ведет агитацию, чтобы «домой собирались».

Большинство работниц держалось в стороне от конфликта. «Бабы» на фабричный двор почти не показывались, сидели по казармам. Работу, однако, прекратили все.

— Мир так решил, — оправдывались по-крестьянски.

Сегодня утром, как только Ольга Лесникова пришла в общежитие, кто-то вбежал с известием, что на фабричном дворе выступает Калинин. Все опрометью бросились туда. Когда Ольга с работницами протискивалась через проходную, со двора долетел взрыв хохота: Калинин чем-то рассмешил толпу.

— Чего он сказал? Чего сказал?.. — спрашивали работницы.

Калинин говорил с платформы грузовика, держа в руке фуражку. Ветерок шевелил ему прядки волос, в очках поблескивало солнце. «Волосы еще темные, а бородка-то все седеет и седеет», — отметила про себя Оля. Она видела Калинина не впервые. Секретарь райкома Туровцев, тоже в очках, невысокий ростом, стоял в гуще рабочих и, поднимаясь на цыпочки, тревожно осматривался.

— Михал Иваныч, не у тебя просим, у государства! — сказали из толпы.

— А вы думаете, государство меня богаче?

— Он сказал, — объясняли подошедшим, — «Будь я Прохоров, вынул бы из кармана пачку сотенных, вот вам прибавка…»

— И свой карман вывернул, а в нем пусто!..

— Тише! Не мешай слушать!..

— Россией сто тысяч богачей правили, так им нехитро было за счет ста миллионов припеваючи жить, — продолжал между тем Калинин. — А попробуй-ка все сто миллионов из ямы вытянуть да всем необходимым снабдить, да еще после такой разрушительной войны! Царю западные банкиры по пятьсот миллионов золотом в год займов подкидывали, а нам помощи ждать неоткуда, и ехать учиться, как строить рабоче-крестьянскую власть, тоже некуда и не у кого. Мы первые, и мы одни пока что на всем белом свете… Знает наше правительство, что впроголодь вы живете, — да ведь разве забастовкой делу помогать нужно? Вы не у капиталиста-частника. Забастовки — оружие пролетариата в борьбе с буржуазией, а вы против кого это оружие подняли? На кого им замахиваетесь? На самих себя?

Толпа слушала, как замерла.

— Чем мы с вами живем, чем держимся? Трудом рабочих и крестьян! А вы свою же фабрику останавливаете, сук, на котором сами сидите, под собой рубите. Я, Калинин, во главе ЦИК держусь только вашей волей, волей рабочих и крестьян! Не потому держусь, что лично я умней или образованней Керенского, которого народ сшиб за то, что он служил буржуазии, а потому держусь, что вами на это дело поставлен такой, каков я есть. Что же, я меньше вашего, что ли, хочу, чтобы вы лучше жили? Коли вы умней меня, подскажите советской власти, как ей поскорее страну из разрухи вытащить. Давайте об этом поговорим. Но помните, что вы не одни у вашего государства!..

Из проходной искали в толпе секретаря райкома, — его вызывали к телефону. Он заметил Лесникову и послал ее вместо себя. После телефонного отчета о происшествиях на фабрике за последние часы Ольга возвратилась во двор, когда Калинину кто-то из толпы говорил:

— Михаил Иванович, хотя бы грех пополам, что ли?

— Что значит пополам?