Круча

— Товарищи тебе нового сердца не вставят. «Честь Еланска»… У тебя грудь прострелена! Ты забыл? Вдруг откроется рана?

— Ну что ты!.. Уж было б видно, если б открылась.

— Ты не шути! Это не сразу сказывается. Дай мне слово больше таких вещей не повторять! Ты как маленький! И так во всем: как зарядишь писать — сидишь напролет ночи, одну за другой. Стань ты хоть немного благоразумней!

— Хорошо, хорошо, Олечка! Буду благоразумней. Скажу тебе по совести, я сам испугался, когда у меня внутри будто костер какой запылал, после финиша.

— Вот видишь! Как я за тебя всегда боюсь, Костенька!..

5

Володя помнил папино обещание свозить его с Наташей в Москву. Но родители решили сначала обжить большую комнату и отложили приезд детей до следующего лета. Мальчик утешался игрой, доставлявшей новые заботы бабушке: колотил ногами по красно-синему резиновому мячу, поддавая его куда попало, в окно так в окно, в лампу так в лампу. Наташу он ставил возле широкого стола в зале и заставлял защищать «ворота».

В Москву отправили багажом рояль и ящик с книгами. Костя решил не задерживаться в Еланске и, пожертвовав футболом и отдыхом, вернулся в Москву вместе с Олей. Рояль поставили у окна, из которого открывался широкий вид на Москву-реку и будущую выставку. Вечерами из комнаты Пересветовых теперь часто слышались музыка и пение.

Сдав статьи, Виктор с Костей получили от редактора ежемесячника МК заказ на новые. На их книги в печати появились хорошие отзывы. Вышел к осени и сборник работ других слушателей.

«Красных профессоров» наперебой приглашали в вузы на педагогическую работу. Костя взял дополнительно семинар в Академии коммунистического воспитания имени Крупской (так после ее реорганизации называлась теперь Академия социального воспитания).

Институт дорос до комплектных трех курсов и стал заметно многолюдней. В новое бюро ячейки Шандалов с Пересветовым не вошли, из их друзей остались в нем лишь Афонин и Скудрит. Секретарем бюро был избран Длатовский. Старожилы толковали о «поражении «шандаловцев», но сам Виктор уверял, что искренне доволен, разгрузившись окончательно от институтских дел.

Прошлогодние мальчишества как-то сами собой кончились. Даже Хлынов с Флёнушкиным на третьем курсе посерьезнели. Между прочим, Сандрик сказал Косте, что первоапрельскую злую шутку с каретой скорой помощи «отмочил» Косяков.

— На днях он сознался Виктору. Столько времени молчал, прохвост, а тут пришел подшофе и сознался. Виктор вытолкал его в шею и запретил у нас появляться.

— Слава тебе господи! — Костя обеими руками перекрестился. — Давно бы так!

— Я из-за него, негодяя, чуть не пострадал, — усмехнулся Флёнушкин, намекая на выходку Вейнтрауба на собрании.

Лучше и разнообразнее стали кормить в столовой. Вошли в постоянный обиход третьи блюда, компоты, кисели. Комендант кушаний не разносил, появилось несколько официанток в чистых передниках, скатерти стелились выстиранными и выглаженными. И лампочки светили ярче. В аудиториях самодельные длинные столы на козлах сменились крашеными, вполне приличными с виду.

К Мамеду приехала Фатима, маленькая, точно птичка, узкоглазая смуглянка. В коридорах она скользила неслышной тенью, опустив лицо. У Пересветовых полюбила слушать Олину игру, незаметно сидя в уголке, а у себя дома мурлыкала какие-то восточные напевы. Сандрик прозвал ее «Канареечкой». Оля помогла Мамеду устроить жену в одну из школ ликвидации неграмотности на Красной Пресне.

Плетнева заходила к Пересветовым теперь уже вдвоем со Степаном. С ним Костя раньше в домашней обстановке не встречался. Мрачноватый вид не мешал Кувшинникову быть внимательным и даже нежным супругом. Тася при нем становилась общительнее и уже не казалась Косте очкастым «синим чулком». Ее внешняя суховатость проистекала, как видно, из природной застенчивости. Словом, Пересветовы с Кувшинниковыми начинали дружить. Степан, впрочем, дружил и с Вейнтраубом, о философской эрудиции которого отзывался с почтением.

Костя досадовал на неприязнь между Олей и Виктором. На этот раз произошел неприятный мелкий случай. В воскресенье Пересветовы пошли в Музей изящных искусств вместе с Шандаловым. Осмотрев музей и выйдя из него, решили пройтись по тенистому Гоголевскому бульвару. У памятника Гоголю, на выходе к Арбатской площади, стоял уличный скрипач, лысый старик, перед ним лежали на земле коврик и кепка, в которую прохожие клали почти уже ничего не стоившие дензнаки.

— Что он играет? — спросил Олю Костя. — Что-то знакомое.

— Представь себе, из Девятой симфонии Бетховена.