Уходящее поколение

Как я обычно приступал к написанию того или иного отрывка, сценки? Держа в уме общий замысел книги, искал для начала ту или иную правдивую подробность, припомнив ее или присочинив, не всегда представляя себе, к каким новым деталям или ходам это поведет, — они часто возникали для меня неожиданно. Можно, пожалуй, сказать, что на протяжении всей работы в целом я шел от образа к идее, а не наоборот, будучи уверен, что правдивое изображение жизни меня к дурным идеям не приведет, поскольку они мне чужды. Тут я, пожалуй, следовал за Тургеневым, отрицавшим свою тенденциозность при изображении Базарова и других лиц, писанных им «с натуры».

В результате первых удач с прототипами у меня сложилась уверенность (не знаю, насколько обоснованная), что раз я вижу человека, которого пишу, знаю его склонности, характер, то он у меня скажет и поступит так, как ему (и мне) будет нужно, в какую бы обстановку я его ни поместил. А обстановку, в свою очередь, старался выбирать (конечно, там, где была возможность) такую, в которой сам бывал или о которой мне рассказывали; старался сталкивать его с людьми, мне известными, и так далее. Из этих приемов письма сами собой вытекали и частные сюжетики, а общий сюжет обнаружился в судьбах и развитии характеров Сергея и Тани с их друзьями. Этот, по сути, мировоззренческий сюжет вызревания у них большевистских взглядов долго казался мне недостаточным для романа, я все полагал, что пишу «бессюжетно», описывая происшествия, в которых часто недостает внешнего драматизма и тем более трагедийности. И только в конце концов уверился, что сюжет у меня есть, сюжет не надуманный, не шаблонный, а жизненный, продиктованный эпохой, которую я в этих лицах пишу».

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Пересветову надо было возвращаться на работу, но благожелательная к его творческим начинаниям дирекция издательства еще раз продлила ему отпуск за его счет. На перепечатку и правку ушло около месяца. Сын и дочь прочли рукопись; Наташина оценка была восторженной. Владимир более сдержанно заметил, что главные достоинства вещи, по его мнению, искренность и тот заряд идейности, какой в ней заключен:

— В таком заряде больше всего нуждается молодежь. В пропаганде высоких идей.

Константин Андреевич окончательно решил, что им написан роман, и выбрал название — «Мы были юны». Позвонил Исаковскому, что завершил работу, отрывки которой лет десять тому назад ему читал, и попросил совета, в какое издательство ее направить. Тот посоветовал обратиться сначала в комиссию по работе с молодыми и начинающими писателями, созданную при Союзе писателей. Если они одобрят, это облегчит прохождение рукописи в издательствах. Михаил Васильевич выразил сожаление, что сейчас у него нет времени ознакомиться с ней самому:

— Надеюсь, издадут, тогда прочту с интересом. Можете сказать в комиссии, что я вам рекомендовал к ним обратиться. От души желаю удачи!

Пересветов поблагодарил и повез свое творение в Союз писателей с просьбой о рассмотрении. Секретарь комиссии оказался в отъезде, обещали передать ему рукопись, как только он вернется.

Недели через три позвонили, что Константин Андреевич может приехать ознакомиться с отзывом.

В обширном палисаднике перед старинным особняком на улице Воровского, бывшей Поварской, описанным в «Войне и мире» как дом Ростовых, на невысоком пьедестале восседал изваянный в скульптуре великий писатель, с чьими героями каждый из нас, будто с живыми людьми, свыкался с отроческих лет. Не без волнения Пересветов поднялся по ступеням лестницы, по которым взбегал приехавший домой молодой офицер Николай Ростов, а следом несмело вышагивал его смущенный приятель, не замеченный хозяевами в сутолоке радостной встречи Василий Денисов, будущий герой Отечественной войны 1812 года. Вот здесь кинулась к брату Наташа (повисла у него на шее, болтая ногами, как почему-то запомнилось, хотя в тексте романа этого нет); вот тут Коленька обнял плачущую от счастья мать.

В сердце Константина шевельнулось чувство благоговения, с каким он когда-то переступал порог Института красной профессуры. Примет ли его на этот раз в свои ряды совсем новая, незнакомая среда? Припомнилось, что в двадцать восьмом году случай свел его однажды в редакции «Известий» с Алексеем Максимовичем Горьким, только что вернувшимся из Италии; отнимать у него время разговором о своих юношеских «грехах в области изящной литературы» Пересветов постеснялся, дело ограничилось формальным знакомством.

Молоденькая секретарша, чересчур серьезная на вид, направила его к председателю комиссии по работе с молодыми писателями Павлу Алексеевичу Буланову.

В небольшой комнате с двумя окнами, раскрытыми на залитую умеренно жарким сентябрьским солнцем улицу Герцена, сидели, углубившись в бумаги каждый за своим столом, трое. На вопрос «Кто здесь товарищ Буланов?» поднялся с места один из них, сухощавый, в белоснежной рубашке с засученными по локоть рукавами. Светло-серый пиджак висел на спинке его стула. Короткая узенькая бородка пепельного цвета и усики не ввели Константина в заблуждение. «Вдвое моложе меня», — подумал «молодой писатель» о председателе комиссии по работе с молодыми. Двое других выглядели не старше.

— Вы нас удивили, написав роман, — любезно заговорил Буланов, пожимая руку посетителю и усаживая против себя за стол возле окна. — О Пересветове мы имели представление, но лишь как о публицисте.

Другие тоже встали и подошли знакомиться. Рыжеватый, с лысиной, был в коричневой пиджачной паре; на другом, полном брюнете с бачками, пестрая рубаха, вся в кружочках и абстрактных чертежиках, спускалась без пояса поверх брюк.

— Рукописей от начинающих к нам поступает немало, — говорил Буланов, — но, как правило, очень слабых, и вдруг почти готовое произведение! (Это «почти», пойманное на лету Пересветовым, слегка его царапнуло.) Лично я рукопись не читал. Я детский писатель, — мимоходом добавил Павел Алексеевич.

— Я старался писать безотносительно к возрасту, то есть на все возрасты, не исключая школьного, — заметил Пересветов и спохватился, не прозвучат ли его слова самонадеянной похвальбой.

Ему дали рецензию, сказав, что он может взять ее с собой, Константин попросил разрешения сначала прочесть ее здесь.

«Роман Пересветова «Мы были юны» произведение самобытное, написанное с талантом на фактах, взятых явно из жизни», — читал он первые строки. Рецензент сравнивал этот роман с книгами Степняка-Кравчинского, которыми зачитывалась русская демократическая молодежь конца XIX — начала XX века… Хотя Константин печатался далеко не впервые, но сейчас у него захватило дух. Он чувствовал себя кем-то вроде студента-заочника, приехавшего в столицу из глухомани, — и вдруг такой успех?! Лестные слова, какие профессиональный романист благодушно пропускает мимо ушей, повергали его в состояние повышенной экзальтации. Это было второе рождение литератора.

Критические замечания оказались второстепенного значения. Совет рецензента убрать некоторые общеисторические пояснения, вкрапленные в текст, Константина даже обрадовал, он вносил их не столько по соображениям сюжета, сколько ради страховки, чтобы его, историка, не упрекнули в неполноте освещения событий в стране.