— Велите Шмидту подогнать машину.
— Мадам, хозяин не говорил, что у вас назначена встреча.
Я так сильно тревожилась за отца, что совсем забыла о тиранических запретах Фрица. Неужели Мюллер и впрямь осмелится помешать мне выйти из дома? Я подчинялась указаниям мужа, не сомневаясь, что строгие правила рано или поздно смягчатся: нужно только какое-то время поиграть назначенную мне роль — столько, сколько, по его мнению, нужно. И тогда мне не придется нарушать данное папе слово — позаботиться о безопасности нашей семьи. Но не хватало еще, чтобы эти распоряжения помешали мне увидеть папу, когда он смертельно болен.
В другое время я покончила бы с этой чепухой одним звонком Фрицу в контору: я знала, что против моей встречи с отцом он возражать не станет. Но сегодня он как раз уехал на свою польскую фабрику.
— Это не просьба, Мюллер. Это распоряжение хозяйки дома. — Я направилась в прихожую и бросила ему через плечо: — Велите Шмидту подогнать машину.
Звук проворных шагов дворецкого разнесся эхом по всей прихожей. Он оказался у двери раньше меня, загородил ее спиной и твердым голосом произнес:
— Прошу прощения, мадам, но я не могу позволить вам уйти. Я не получил указания от герра Мандля о том, что у вас сегодня назначена встреча.
Я сделала еще четыре шага и встала с Мюллером лицом к лицу, так близко, что чувствовала, как у него изо рта пахнет табаком. На каблуках я была по меньшей мере сантиметров на пять выше и смотрела ему прямо в глаза.
— Вы дадите мне ключ, — прошипела я. — У вас он есть, я знаю.
— Хозяин будет мной очень недоволен, мадам.
— Он будет еще больше недоволен, если из-за вас я не смогу увидеться с больным отцом. Если вы не отдадите мне ключ, я сама выцарапаю его у вас из кармана.
Дрожащей рукой он достал из внутреннего кармана своего форменного пиджака дубликат ключа. Один за другим стал отпирать замки на двери, отделявшей меня от всего остального мира. Прежде чем ступить за порог, на свет дня, я бросила через плечо:
— Пришлите за мной машину.
Ослепительно солнечное февральское утро никак не вязалось с черной тоской, нарастающей во мне, пока я подъезжала к Дёблингу. Что с папой? В последние месяцы приступы его мигрени сделались чаще и тяжелее, но мы списывали это на нервное перенапряжение из-за финансовых затруднений, обрушившихся на банки. Он всегда был таким непоколебимо сильным и надежным, и я — впервые за долгое время — молилась какому-то смутно воображаемому богу о том, чтобы он оставался таким же стойким и, главное, живым.
Шмидт подъехал к моему бывшему дому, и не успел он заглушить двигатель, как я уже выскочила из машины. Пробежала по дорожке, распахнула входную дверь и позвала родителей. Из гостиной вышла мама.
— Тише, Хеди. Доктор наверху с отцом, я не хочу, чтобы ты помешала его осматривать.
— Что с ним?
— Утром, за завтраком, он сидел весь бледный. Не доел омлет, встал из-за стола, извинился и вышел. Я подумала — может быть, вспомнил, что у него с утра назначена встреча, и заторопился на службу, но он пошел наверх. Я спросила, в чем дело, он посмотрел на меня каким-то странным, остекленевшим взглядом и сказал: в груди болит. Я уложила его в постель и сразу же позвонила доктору, а потом тебе.
С лестницы донеслись тяжелые шаги, и мы с мамой поспешили навстречу доктору, чтобы услышать диагноз. Доктор Левитт, тоже живший в Дёблинге, недалеко от Петер-Йордан-штрассе, положил свою черную сумку с медицинскими инструментами на нижнюю ступеньку и взял нас обеих за руки.
— Я полагаю, что боль в груди, от которой он страдал сегодня — и в другие дни, хотя вам, может быть, и не говорил, — это симптом тяжелого приступа стенокардии.
ebooksa