Счастливчики

Инспектор достал бумагу и показал доктору.

— Ну и что? — сказал другой. — Всего-навсего легализованный произвол. Разве у нас введено чрезвычайное положение?

— Заявите свой протест надлежащим образом, — сказал инспектор. — Че Виньяс, выведи вот тех сеньор из зала. А то они будут тут пудриться до утра.

На Авениде масса людей хотела пройти через ограждение, посмотреть, что происходит, и движение по улице в конце концов застопорилось. Посетители с недоуменными и возмущенными лицами выходили из кафе на Флориду, где скопление народа было меньше. Служащий по имени Виньяс и инспектор обошли столики, прося показать приглашения и указать сопровождающих. Полицейский, прислонясь к стойке, разговаривал с официантами и кассиром, которым велено было не двигаться с места. В почти опустевшем «Лондоне» воцарилась обстановка, какая бывала тут в восемь утра, чему странно не соответствовал вид и шум ночного города за окнами.

— Так, — сказал инспектор. — Можете опускать металлические шторы.

В

В силу каких причин именно такой должна быть паутина или картина Пикассо, другими словами, почему картина не объясняет сущности паутины, а паутина не должна определять сути картины? Что значит быть таким? Какой увидится мельчайшая частица мела, зависит от облака, которое в этот момент будет проплывать за окном, или от того, что именно ожидает увидеть наблюдающий. Вещи приобретают особый вес, когда на них смотрят, восемь плюс восемь суть шестнадцать плюс тот, кто ведет счет. В таком случае быть таким может означать не совсем таким или лишь видеться таким, или даже быть обманно таким. Иными словами, совокупность людей, собирающихся в плавание, совершенно не обязательно отплывет, если допустить, что обстоятельства могут измениться, и плавание не состоится, или обстоятельства могут не измениться и плавание состоится, в таком случае паутина, или картина Пикассо, или совокупность отплывающих людей кристаллизуются, и это, последнее, будет уже не просто сообществом людей, собирающихся в плавание. Во всех этих случаях столь же пустая, сколь и грустная попытка захотеть, чтобы что-то в конце концов стало и образовалось, приведет к тому, что от столика к столику в «Лондоне» побегут неуловимые капельки ртути, — чудо, привет из детства.

Что приближает к сути вещей, что вводит в суть, что направляет к цели? Оборотная сторона вещи, тайна, которая заставила ее (да, все-таки заставила, пожалуй, нельзя сказать «которая ее привела к этому»), заставила быть именно такой. Любой историк, проходя по галерее форм, выставленных Гансом Арпом[11], не может перевернуть их и вынужден созерцать по обе стороны галереи их лицевую сторону, вынужден созерцать формы Ганса Арпа как вывешенные на стенах полотна. Историк прекрасно знает причины битвы при Заме, наверняка знает их, но причины, которые ему известны, вроде форм Ганса Арпа, выставленных в галереях, а причины этих причин или следствия причин этих причин блистательно освещены лишь с лицевой стороны как формы Ганса Арпа в любой галерее. А значит, то, что приближает к каждой вещи, ее оборотная сторона, возможно — зеленая или мягкая, — оборотная сторона следствий и оборотная сторона причин, иная оптика и иное осязание могли бы, может быть, потихоньку распустить тесемки маски — голубые или розовые, — и открыть лицо, дату и обстоятельства, заключенные в этой галерее (блистательно освещенной), и — при наличии малой толики терпения — впустить в святая святых высокой поэзии.

В таком случае, пока услужливая аналогия не привнесла в настоящее, где мы находимся и где будем находиться, свои яркие варианты, можно было бы вообразить, что «Лондон» — это плоскость, на которой на десятиметровой высоте установлена здоровенная шахматная доска с небрежно расставленными по клеткам фигурами, где нарушена гармония черно-белого поля и установленные правила игры и где в двадцати сантиметрах может оказаться румяное лицо Атилио Пресутти, а в трех миллиметрах — сверкающая никелированная поверхность (пуговица, зеркальце), а в пятидесяти метрах — гитарист, нарисованный Пикассо в 1918 году с Аполлинера. Если расстояние, которое делает вещь тем, чем она является, измеряется нашей уверенностью в том, что мы знаем, что эта вещь собой представляет, не стоило бы и продолжать эту писанину, радостно плести затейливую нить повествования. И менее того стоило бы верить в объяснение причин, следствием которых стало данное собрание, четко определенное в письменных приглашениях на официальном бланке с подписью. Развитие во времени (неизбежный ракурс, искажающая причинность) воспринимается вследствие обедняющего представления элеатов лишь как распределение времени по клеточкам прошлого, настоящего и будущего, иногда прикрытого галлийским пониманием длительности или вневременным туманно-гипнотическим обоснованием. Истинная суть происходящего в данный момент (полиция опустила металлические жалюзи) отражает и расчленяет время на бесчисленные грани и отрезки; некоторые из них, наверное, можно было бы снова спаять в прозрачный луч, возвратиться назад, и тогда в жизнь Паулы Лавалье возвратился бы сад в Акасуссо, а Габриэль Медрано снова приоткрыл бы витражную дверь своего детства в Ломас-де-Самора. Только и всего, а это меньше, чем ничто в сельве из листочков бумаги, ставших причиною этого собрания. Вся история мира отсвечивает в каждой медной пуговице на униформе каждого стража порядка, разгоняющего скопление народа. И в тот миг, когда интерес сосредотачивается на этой самой пуговице (второй сверху от ворота), все взаимосвязи, которые заставляют это быть таким, какое оно есть, как бы засасываются в воронку ужаса от безмерности пространства, пред лицом которого бессмысленно даже пасть ниц. Вихрь, который с каждой пуговицы угрожает засосать в себя каждого, кто заглянул в него, если только он отважится на что-то большее, нежели просто заглянуть, есмь изнуряющая смертельная игра заглядывающих друг в друга зеркал, которые уводят вспять, от следствий к причинам. Когда скверный читатель романа требует настойчиво правдоподобия, он уподобляется кретину, который на двадцатый день плавания на борту теплохода «Клод Бернар» вопрошает, указывая на нос судна: «C’est-par-la’-qu’on-va-en-avant?»[12].

XII

Когда они вышли, почти стемнело, красноватые облака жары распластались над центром города. Инспектор дал ответственное поручение двум полицейским — помочь шоферу доставить дона Гало к автобусу, ожидавшему поодаль, у здания муниципалитета. Немалое расстояние и перекресток на пути страшно осложнили перемещение дона Гало, так что еще одному полицейскому пришлось перекрыть движение на углу улицы Боливара. Вопреки ожиданиям Медрано и Лопеса, зевак на улице собралось немного; кинув взгляд в сторону «Лондона» с опущенными металлическими шторами, где разворачивался странный спектакль, прохожие, обменявшись парой замечаний, шли своей дорогой.

— Какого черта не подогнали автобус к кафе? — спросил Рауль полицейского.

— Не было приказа, сеньор, — ответил полицейский.

Между тем участники странного спектакля, успев уже — благодаря любезному инспектору — немного познакомиться друг с другом, продолжали, немного взволнованные и в то же время заинтересованные разворотом событий, знакомиться и теперь, сбившись в плотную толпу, кортежем следовали за доном Гало, катившим в кресле на колесах. Автобус, по-видимому, принадлежал военным, хотя на его сверкающей черной поверхности не было никаких обозначений. Окошки были узенькими; водворить дона Гало оказалось необыкновенно сложно; произошло всеобщее замешательство, все от чистого сердца хотели помочь, особенно Мохнатый: встав на подножку, он отдавал молчаливому шоферу распоряжения, противоречащие друг другу. Как только дона Гало водрузили на переднее сиденье, а его стул в руках шофера сложился, как гигантский аккордеон, остальные поднялись в автобус и стали в полутьме, почти наощупь, рассаживаться. Лусио с Норой, которые шли к автобусу под руку, тесно прижавшись друг к другу, поискали место в глубине салона и затихли там, с опаской поглядывая на других пассажиров и на рассеявшихся по улице полицейских. Медрано и Лопес уже разговаривали с Раулем и Паулой, а доктор Рестелли обменивался скупыми замечаниями с Персио. Клаудиа с Хорхе забавлялись происходившим, каждый на свой лад; остальные же громко и увлеченно переговаривались, не слишком обращая внимание на то, что происходило вокруг.

Металлический грохот жалюзи, которые служащие «Лондона» снова подняли, прозвучал для Лопеса заключительным аккордом, завершавшим что-то, что решительно оставалось позади. Медрано же закурил новую сигарету и уставился на темные неразборчивые столбцы «Ла Пренсы». Автобус просигналил и медленно тронулся с места. Компания Мохнатого загрустила и пришла к выводу, что расставания всегда причиняют страдания, потому что одни уезжают, а другие-то остаются, но покуда хватит здоровья, так будет всегда, путешествия одним будут доставлять радость, а другим — огорчение, потому что одни отправляются путешествовать, а другие — не надо этого забывать — остаются. Мир скверно устроен, куда ни посмотри, везде одно и то же: кому-то — все, а кому-то — ничего.

— Что вы скажете о речи инспектора? — спросил Медрано.

— Знаете, со мной уже много раз такое бывало, — сказал Лопес. — Пока он говорил, его объяснения казались мне вполне приемлемыми, и я даже почувствовал себя вполне комфортно. А вот теперь они представляются мне уже не столь убедительными.

— Заметьте: масса забавных деталей, — сказал Медрано. — Насколько проще им было бы собрать нас на таможне или на пристани, вам не кажется? Как будто не желают лишить тайного удовольствия кого-то, кто наблюдает за нами из окна муниципалитета. Как в шахматах, когда ради чистого удовольствия игру специально усложняют.

— Иногда это делается, чтобы скрыть замысел. Такое ощущение, будто что-то не получилось, и хотят это скрыть, или вот-вот отменят плавание, или просто-напросто не знают, что с нами делать.

— Было бы жаль, — сказал Медрано, вспомнив Беттину. — Не хотелось бы в последний момент остаться ни с чем.

Низом, где было уже совсем темно, они подъезжали к северной гавани. Инспектор взял микрофон и обратился к пассажирам с видом завзятого экскурсовода. Рауль и Паула, сидевшие впереди, обратили внимание, что водитель специально ехал очень медленно, давая возможность инспектору говорить и говорить.

— Ты, конечно, заметила, — сказал Рауль Пауле на ухо. — Довольно широко представлены все слои общества. С их излишествами и нехватками в самых ярких проявлениях… Мы-то с тобой какого черта тут делаем.