— Уходить? — спросил Дон. — Нам нельзя здесь переночевать? — Она стояла, опираясь одной рукой о стол, и смотрела на нас. — Где же мы сможем переночевать? Кто нас пустит? Человек не может ночевать на улице в такой холод, синьора.
— Может, — сказала она. Теперь она даже не смотрела на нас. Мы слышали шум ветра и торопливый монотонный голос.
— Да в чем хоть дело-то? — спросил Дон. — Что здесь происходит, синьора? — Она посмотрела на него сдержанно, даже строго, но без злобы — как на ребенка.
— Здесь Господь творит свой промысел, юноша, — сказала она. — Возблагодарите Господа за то, что по своей юности не ведаете путей его. — Она повернулась и ушла. А потом голос за стеной внезапно прервался и стих, словно его выключили. Теперь мы слышали только шум ветра.
— Нам бы, главное, спрятаться от ветра, — сказал я.
— Выпьем. — Дон поднял кувшин. Там осталось меньше половины.
— Хватит с нас.
— Конечно. — Он разлил вино по стаканам. Мы выпили. И снова застыли, вслушиваясь. Голос опять звучал: он возник сразу, вдруг — как включился.
Мы выпили. — Давай уж доедим спаржу, — сказал Дон.
— Я больше не хочу.
— Тогда давай выпьем.
— Ты уже обогнал меня на стакан.
— Верно. — Он налил мне. Я выпил. — Теперь давай вместе.
— Надо оставить хоть немного хозяевам.
Он заглянул в кувшин.
— Тут как раз два стакана. Давай уж допьем.
— Тут меньше.
— Спорим на лиру.
— Ладно. Только чур мне разливать.
— Ладно. — Он передал мне кувшин. Я налил себе и потянулся к его стакану. — Послушай-ка, — сказал он. — Уже с минуту голос то обрывался, то возникал, но с каждым разом становился все слабее — как замирающее эхо. Теперь он умолк совсем; слышался только неумолчный шорох ветра. — Наливай, — сказал Дон. — Я наклонил кувшин. Донов стакан наполнился на три четверти. Капли стали стекать по наружной стороне кувшина на стол. — Переверни его совсем. — Я перевернул. Последняя капля повисла на закраине кувшина, потом сорвалась и упала в стакан. — Лира с меня, — сказал Дон.