— Сотье Видаль, — дохнула девушка в осыпающуюся замазкой стену. Он виден был ей во весь рост — стоял в своем заляпанном, штопанном, чищенном плаще, слегка откинув голову, — лицо худое до изможденности, несущее печать какой-то неукротимой усталости и однако, вместе с тем, надменное, точно у существа из иного мира, где дышат иным воздухом и иная кровь течет в жилах.
— Сотье Видаль, — дохнула она.
— Выпей виски, — сказал Вэтч, не двигаясь. Затем, так же вдруг, как раньше перехватило ей дыхание, так же внезапно перестала она вслушиваться в слова — как если бы необходимость в этом отпала, как если бы и любопытству не было места в том мире, где обитает чужак и куда и она перенеслась на время, покуда смотрела на него, стоящего у стола и глядящего на Вэтча, — и вот Вэтч повернулся с гильзой в руке и поднял глаза на Видаля. Она тихо дышала в щель, сквозь которую доносились голоса — уже не будоражащие, потерявшие значенье отголоски мрачно-тлеющего, яростного, детского тщеславия мужчин.
— Узнаете вот эти штуковины?
— Отчего ж. Мы тоже ими пользовались. Мы далеко не всегда могли сделать передышку, выделить людей, чтобы наготовить своих патронов. Порой приходилось пользоваться вашими. Особенно же под конец.
— А может, легче узнать будет, когда такая выстрелит в лицо?
— Вэтч!
Она перевела взгляд на отца — это прозвучал его голос. Младший брат ее привстал на стуле, чуть подавшись вперед, приоткрыв рот. Но чужак по-прежнему стоял и спокойно глядел на Вэтча, прижав шляпу к потертому плащу и храня на лице выражение надменное, усталое, слегка усмешливое.
— И нечего другую руку прятать, — сказал Вэтч. — Не держись за пистолет, не бойся.
— Нет, — сказал чужак. — Я ее не прячу.
— Так пей же виски, — сказал Вэтч, подвигая кувшин пренебрежительным толчком.
— Я бесконечно признателен, — сказал чужак. — Но желудок не принимает. В течение трех лет войны мне приходилось извиняться перед своим желудком; теперь же, с наступленьем мира, приходится извиняться за него. Но нельзя ли мне налить стакан для моего слуги? Даже за четыре года он так и не смог притерпеться к холоду.
— Сотье Видаль, — выдохнула девушка в мелово крошащуюся глину, из которой шли голоса, еще сдержанные, но навсегда непримиримые и уже обреченные: один — слепой обреченностью жертвы, а второй — палача.
— Или, может, легче будет узнать, когда в спину такая ударит?
— Хватит, Вэтч!
— Не шумите. Если он провоевал хотя бы год, то уже разок да бегал от наших. Или чаще, если приходилось ему иметь дело с армией Северной Виргинии.
— Сотье Видаль, — дохнула девушка, склонясь. Она увидела, как Видаль двинулся прямиком к ней, неся в левой руке граненый стакан, зажав шляпу под левым локтем.
— Не туда, — сказал Вэтч. Чужак приостановился и оглянулся на Вэтча. — Куда направились?
— Слуге моему несу, — сказал чужак. — В конюшню. Я полагаю, в эту дверь… — Лицо чужака повернуто в профиль — обтянутое, надменное, изнуренное, брови подняты в усмешливо-высокомерном вопросе.
Не вставая, Вэтч мотнул головой вбок и назад: