Юл как бы задумался, застыл над Видалем, дыша теперь медленно и тихо; проговорил раздумчиво, почти как в забытьи:
— Мне бы вас запросто убить. Вы же безрукий, хоть и старше меня…
Последовало внезапное, до неправдоподобия быстрое движение; Видаль, и мигнуть не успев, ощутил, что твердые, несоразмерно большие в кистях руки взяли его за горло. Видаль не шевельнулся.
— Мне бы это запросто. И никто б ничего…
— Тшшш, — сказал Видаль. — Не так громко.
— И никто бы мне ни слова.
Руки лежали на горле жестко, неуклюже обузданные. Видаль ощущал, как позыв трясти, душить иссякает где-то у предплечий Юла, не доходя до пальцев, — как если бы связь между мозгом и рукой была оборвана.
— Никто бы ничего мне. Только Вэтч бы разозлился.
— У меня револьвер, — сказал Видаль.
— Так стреляйте же. Валяйте.
— Нет.
— Что — нет?
— Я сказал уже.
— И это — последнее слово? Последнее?
— Ты выслушай, — сказал Видаль, говоря терпеливо, немногосложными словами, точно ребенка успокаивая. — Я просто еду домой. Вот и все. Я четыре года не был дома. Я хочу домой, и больше ничего. Понимаешь? Хочу увидеть, что у меня там осталось — через четыре года.
— А какую вы там жизнь ведете? — Пальцы Юла лежали нетуго и твердо на горле Видаля, руки Юла замерли закостенело. — Охотитесь небось весь день, а захотите — и всю ночь, и лошадь верховая у вас есть, и негры вам прислуживают — чистят башмаки, коня седлают, а вы себе сидите на веранде, наедаетесь, чтобы после снова на охоту?
— Надеюсь, и дальше так будет. Но я четыре года не был дома. И теперь не знаю.
— Возьмите меня с собой.
— Я ведь не знаю, что там теперь. Возможно, там ничего не осталось — ни верховых лошадей, ни дичи. Янки дошли до тех мест, и мать умерла сразу же, и не знаю, что там теперь. Надо прежде приехать, увидеть.
— Я буду работать. Мы с ней будем оба работать. Вас поженят в Мейсфилде. Это недалеко.