— Я и не собираюсь, — бросила она, даже не остановившись. — На этот раз вам, мужчинам, самим придется копать. Я еду в тюрьму. — Она уже была в кухне, и только голос ее доносился в столовую: — Не могу же я допустить, чтобы мисс Хэбершем сидела там одна и вся округа пялила на нее глаза, я только помогу Парали с обедом, и мы…
Голос не замер, не затих, а умолк, оборвался: она уже выкинула их из головы, но отец сделал еще попытку:
— Он должен идти в школу.
Но даже и дядя пропустил это мимо ушей.
— Ты можешь водить пикап мисс Юнис? — спросил дядя. — Сегодня в негритянской школе нет занятий, так что Алек Сэндер не сможет пригнать машину к тюрьме, а если бы даже и были, боюсь, что Парали не позволит ему на наш двор и шагу ступить по крайней мере еще неделю. — Тут дядя, по-видимому, спохватился, что все-таки слышал отца, или, во всяком случае, решил ему ответить. — И школа для белых сегодня тоже была бы закрыта, если бы вот этот мальчик не послушался Лукаса, чего я не пожелал сделать, и мисс Хэбершем, чего я тоже не сделал. Ну как? — спросил дядя. — Ты способен так долго без сна выдержать? Ты сможешь немножко подремать дорогой.
— Да, сэр, — сказал он. И стал пить кофе — по-видимому, от мыла, воды и растирания полотенцем в голове у него несколько прояснилось, настолько, что он понимал, что ему противно и не хочется пить кофе, но не настолько, чтобы поступить попросту, не пить его вовсе, — пробуя маленькими глоточками и после каждого глотка прибавляя сахару, так что в конце концов и кофе и сахар потеряли свой вкус и превратились в какую-то тошнотворную, приторную и горькую, как хина, омерзительную мешанину.
И наконец дядя не выдержал и сказал:
— Будет тебе, что это за месиво. — Встал, пошел в кухню и принес кастрюльку горячего молока и большую чашку для бульона, опрокинул его кофе в чашку, налил туда горячего молока и сказал: — Ну вот, пей. Не раздумывай. Просто выпей, и все. — И он так и сделал, взял чашку обеими руками и стал пить, как воду из ковшика, почти не чувствуя вкуса, а отец, теперь уже откинувшись на стуле, все еще поглядывал на него и что-то говорил, спрашивал, очень ли трусил Алек Сэндер, а сам он, может быть, больше Алека Сэндера трусил и только из тщеславия не показывал перед негром и теперь не сознается, — никто из них не решился бы и дотронуться до могилы в темноте, даже и цветы снять, если бы не мисс Хэбершем.
Тут его прервал дядя:
— Алек Сэндер уже тогда сказал тебе, что, похоже, могилу кто-то трогал, что она засыпана кое-как, наспех?
— Да, сэр.
— Знаешь, что я сейчас думаю? — сказал дядя.
— Нет, сэр.
— Я рад, что Алек Сэндер не разглядел в темноте и не окликнул человека, который спускался с холма с какой-то поклажей на муле.
И он вспомнил: они все трое думали об этом, но никто ничего не сказал; просто стояли, не видя друг друга, над невидимым черным зевом ямы.
— Засыпьте, как было, — сказала мисс Хэбершем. Они засыпали (в пять бросков на этот раз): рыхлую землю сбрасывать вниз куда быстрее, чем выбрасывать наверх, хотя казалось, что это никогда не кончится в скудном звездном свете, пронизанном немолчным шумом безветренных сосен, словно каким-то мощным неослабеваемым гулом — не удивления, а внимания, настороженности, любопытства, неназидательного, непредвзятого, ни в чем не замешанного и ничего не упускающего. — Положите обратно цветы, — сказала мисс Хэбершем.
— На это же время уйдет, — сказал он.
— Положите обратно, — сказала мисс Хэбершем, и они положили.
— Я пойду за лошадью, — сказал он. — Вы с Алеком Сэндером…
— Мы все пойдем, — сказала мисс Хэбершем.
ebooksa